— Во, чешет антисоветчик по-английски. Смотри, сейчас переквалифицируем под шпионаж и загремишь, ха-ха-ха.
Я еще пытался что-то объяснить, но стоящий сзади башкир взял меня за ворот и вывел из комнаты.
Вот ведь как! Входил в кабинет вполне лояльный, можно сказать, гражданин Белорусской ССР, еврей, польского происхождения, а выходил нарушитель границ и злостный антисоветчик. (Хотя и получивший правительственные награды СССР в период 1941–1945 гг.).
Глава V
Жить, оказалось, можно и в Мертвецкой
И нас повезли. Назывались мы теперь — граждане осужденные. Многие из нас так и не понимали — за что?
— Ну, отары забирали. Так это всегда. И отцы наши. И деды. И прадеды. Обычая такая. — Обменивались между собой башкиры.
— Нет, однако, нехороший этот красный властя. При белом царе Коляне ох, ох, хорошо было. Гоняй отары. Угоняй отары. Только плати бакшиш губернатор — и гоняй, гоняй. Красный властя бакшиш бери и тюрьма сажай. Сопсем плохой.
Везли нас на двух машинах. И лагерь исправительный назывался Блявтомак. Это вот что было. В степи квадрат, обнесенный колючкой
[55]. По бокам — вышки. Там — попки
[56]. Правда зековская гласит — из Блявтамака никто никогда не убегал. Степь. И собаки. И бараки. Нас, новую партию, подвели к низенькому строению, посчитали и предали бригадиру. Еды в этот день не полагалось, «не было наряда».
Башкиры еще раз посетовали на «плохой русский власть» и сели есть сало. Немного дали и мне. Уж тут не до кошерного — трефного.
Началась каторга.
Постепенно я начал осваиваться. Знакомиться. И чем с большим количеством зеков в бараке я общался, тем смешнее выглядел для меня лично мой статус «антисоветчика» и вообще — «нехорошего сиониста».
Во-первых, почти никто не знал, что или кто это — сионист. Да и я толком рассказать ничего не мог. В хедере нас сионизму не учили. На фронте было, сами понимаете, не до сионизма.
Во-вторых, весь народ в бараке, севший или за овцу, или за украденную в ларьке бутылку вина (водки) — люто не любил эту власть. Не даром мой сосед по нарам, башкир, каждый вечер как молитву повторял: — нет, нет, белый царь был хороший бачка. А партийный царь — очень плохой. Держит нас здесь. Работать надо много, а кушать совсем мало.
Здесь он был прав. Еды было очень мало, о чем еще, ежели Бог даст, расскажу. А работы — много.
Ну, однако, о знакомствах.
Кроме меня, «политика», я увидел нескольких немцев. И конечно вечером пошел знакомиться. Будучи в полной уверенности, что это фронтовые немцы, хотелось мне узнать, где они были в 1941 году.
Тогда, может, проходили по моим местам. Что меняло бы картину нашего совместного пребывания в бараке, а может и в лагере, полностью. (Как вы сами понимаете).
Каково было удивление. Я узнал, что все эти немцы, отбывающие десятку, самые что ни на есть большевики. То есть — немецкие коммунисты. И ни на каком фронте они сроду не были, а были арестованы в СССР кажется в 1937–38 годах. Вероятно, как троцкисты. Да это и не важно.
Важно, что они уже второй или третий год здесь, в проклятом Богом Блявтамаке и надежда только одна — умереть.
— Нейн, нейн, Фриц, что ты такой пессимист. Это, конечно, ошибка, и ее, конечно, исправят. Мы еще будем строить социализмус на нашей Родине. Или здесь, в СССР. — Фриц вдруг вспыхнул и закричал на весь барак:
— Aber Yeimat ist immer Heimat, und Russland wird immer ein Drecksein
[57].
Вот вам и коммунисты. Нет, нет, если люди попадают в такие нечеловеческие условия, то все становятся абсолютно равноправными. Так я думаю.
* * *
И еще думаю о еде. Все время. Меня лагерь этот как-то сразу подкосил. Вдруг на ногах появились волдыри. Зубы зашатались. Норму в забое шахты выполнять стало труднее и труднее. Бригадир привел меня к вагонетке — отсыпать руду. И все равно — не успевал я. И из бригады пришлось уйти.
А это значит — прощай первый котел. С пшенкой, селедкой, жидким, но горячим супом. А попал во второй котел. Где исчезла селедка, и суп испарился. Только жидкая каша из проса да хлеба в четверть меньше нормы.
Я стал доходить. Появилась апатия. Желание попасть в больничку, о которой мы все начали мечтать. Даже башкиры.
Однажды, в шесть утра я не мог встать. Просто сидел на нарах и тупо смотрел, как в полутьме зеки пытаются замотать ноги рваными портянками, прикрепить обрезок автомобильной шины проволокой к ноге, чтобы все это продержалось еще один день. Хоть еще только один день!
И тут меня осенило. Откуда силы взялись. Я подбежал к выводящему и через минут двадцать был у замначлагеря по производству.
К моему удивлению, он выслушал меня внимательно. Тут же записал, что нужно мне для производства и спокойно сказал:
— Все тебе доставим завтра. Вижу — ты доходишь. Сегодня разрешаю кантоваться весь день. Дадут тебе хлеба двухсотку и кусок сахару. Кипяток раздобудь. Завтра приступай к работе. Ежели ты мне лажу здесь плетешь, наказывать не буду. Расстреляю. У меня такое право имеется. Все.
И отдал какому-то офицеру мой список. А я упал на свой топчан и уснул впервые в этом бараке не тревожным сном. Меня никто до вечера будить не будет.
Утром работа началась. Я резал обрезки автомобильных шин, придавая им форму ботинок. Или галош. И затем, используя резиновый клей, все это склеивал воедино. Клей держал. Гвоздики в резине использовать было трудно. На пробу и испытание «изделия» их получили вначале бригадир, врач (вольнонаемный) и две дамы из бухгалтерии.
Оценки превзошли все ожидания. А через три недели меня вызвал замначлагеря по производству и приказал перебираться в мертвецкую. Так называли барак, в котором собирались все окончательно нетрудоспособные. И как ни крути — выход у всех в мертвецкой был один. И он понятен.
Мне разъяснили. В помощь будут даны из мертвецкой же несколько слабосильников. Мне доставят, помимо обрезков шин, остатки кожи, отходы и брак какого-то обувного предприятия города.
Вот так я выжил. Как только появилась кожа, изделия в виде модельных туфель и сапог из чистого хрома были переданы в администрацию лагеря.
Я стал поправляться. А еще через месяцев шесть пришла «помиловка»
[58].
Я попутками добрался до Медногорска. В мастерской меня ждал стол с яишней и много лука и сала. Да, голод и цинга не разбирают — трефное ты ешь или кошерное. Только подавай. Кстати, много зубов за эти несколько лет я потерял.
