Водитель нажал на акселератор.
Мартен поднял оружие.
Внезапно автомобиль начал тормозить. Майор моргнул – пот со лба заливал глаза, зрение мутилось. Он может не попасть, если выстрелит: во всей криминальной полиции нет стрелка хуже его. Сервас отер лицо рукавом. Проклятая кома…
Внезапно шум мотора стал тише, сидевший за рулем человек переключился с третьей скорости на вторую, машина замедлила ход и остановилась, зашуршав шинами по заснеженному гравию. В десяти метрах от него. Мартен ждал, слушал свое тяжелое, затрудненное дыхание и наблюдал. Открылась дверца.
Фары светили так ярко, что он различал только силуэт на фоне светлеющей ночи.
– Мартен, не стреляй! Ради бога, опусти пистолет!
Он послушался. Адреналин резко упал, ноги стали ватными, а голова закружилась так сильно, что пришлось опереться на капот. Подсвеченный со всех сторон, к нему шел Ксавье.
– Доктор… – выдохнул Сервас. – Как же ты меня напугал!
– Прости! Ну прости меня! – Ксавье и сам не на шутку струсил.
– Какого дьявола ты тут забыл?
Врач сделал еще несколько шагов. Сервас не мог разглядеть, что именно он держит в руке.
– Я часто здесь бываю.
Голос врача звучал натянуто, как у человека, который сомневается.
– Что…
– Очень часто… В конце дня… Приезжаю посмотреть… на руины моей былой славы, прерванной мечты… Понимаешь, это место много для меня значит…
Ксавье приближался. Расстояние между ними сократилось до трех метров.
– Я едва не развернулся, когда увидел, что тут кто-то есть. У меня уже была одна не самая приятная встреча с бывшим «постояльцем» института – его это место тоже не отпускало. Думаю, так чувствуют многие… Я в том числе. А потом… Я разглядел, что это ты…
Рука поднялась. Сервас занервничал – и едва не выругался, поняв, что Ксавье сжимает в пальцах фонарик.
– Давай прогуляемся, – предложил доктор, светя на развалины. – Пошли, я должен тебе кое-что сказать.
24. Дерево
Свет горел в одном-единственном окне последнего этажа старинной виллы в стиле ампир на Эльслерграссе в самом западном венском квартале Хитцинг. Бернхард Цехетмайер в камчатом халате, шелковой пижаме и шлепанцах слушал на ночь «Три ноктюрна» Дебюсси.
По маленькому дворцу вечно гулял ветер, и дирижер оборудовал на последнем этаже роскошную квартиру с двумя ванными комнатами, а остальную часть здания не использовал. Мраморные фонтаны, растрепанный плющ на фасаде, окна с эркерами и сад, больше похожий на парк, придавали владению вид благородного аристократического упадка.
Цехетмайер был один в «сквознячном замке»: Мария ушла два часа назад, приготовив ужин, ванну и расстелив постель. Шофер Тассило вернется только завтра утром, а медсестра Бригитта – вид ее ножек всякий раз наполнял его душу ностальгией – приедет только послезавтра вечером. Бернхард знал, что до рассвета далеко, а ночь будет долгой и бессонной, полной черных мыслей и горьких размышлений. А главным – как всегда – останется воспоминание об Анне. Его дорогой девочке.
* * *
Все детство и юность она была светом его очей, а теперь ушла во тьму. Прекрасное талантливое дитя. Поздний ребенок. Рожденный женщиной, умевшей хорошо делать одно: говорить мужчинам то, что они хотели услышать. У колыбели Анны собрались феи красоты, ума и таланта. Ей было обещано замечательное будущее, родители могли бы гордиться ею, а друзья – завидовать. Цехетмайер иногда спрашивал себя, откуда у его девочки эта толстая черная коса (у матери волосы были другого цвета) и бездонные карие глаза, но в своем отцовстве никогда не сомневался: девочка унаследовала его несгибаемый характер и выдающийся музыкальный дар. В три года у нее обнаружились абсолютный слух и склонность к игре на рояле.
Она начала сочинять и импровизировать раньше отца. В пятнадцать лет поступила в Моцартеум
[75] в Зальцбурге. Зальцбург… Цехетмайер не был в этом городе десятки лет. Про́клятый город, продажный город, преступный город. Гиртман приметил Анну на его улицах. Как он к ней подобрался? Наверняка через музыку: Цехетмайер с изумлением узнал, что швейцарец, как и он сам, преклоняется перед Малером.
Никто так и не выяснил, что случилось потом, но дирижер воображал это тысячу раз: был найден дневник Анны, в котором она писала о таинственном незнакомце и назначенном третьем свидании. Девушка задавалась вопросами: «Я влюбилась? Не безумие ли это, ведь у нас такая разница в возрасте? Почему он до сих пор ни разу ко мне не прикоснулся, не поцеловал?» Семнадцать лет, ей было семнадцать лет… Блестящее будущее. Через несколько дней она исчезла.
Прошел бесконечно долгий месяц, пока в зарослях, на расстоянии шага от прогулочной тропы над городом, не нашли тело. Обнаженное мертвое тело. Цехетмайер чуть с ума не сошел, узнав, какие муки претерпела Анна. Он проклял бога, Зальцбург, человечество, оскорблял полицейских и журналистов, ударил одного из них, посмевшего спросить: «Как вы справляетесь с болью?» – и хотел покончить с собой. Смерть дочери развела супругов, разрушила их брак, но разве это могло сравниться с потерей самого дорогого существа на свете? Потом безутешный отец узнал имя убийцы Анны (и десятков других жертв), и его гнев обратился на это чудовище.
Он никогда не поверил бы, что можно ненавидеть так сильно. Что ненависть и вправду самое чистое чувство на свете, как внушает нам литература со времен Каина и Авеля.
«Без музыки я был бы конченым человеком», – думал Цехетмайер, слушая последние такты третьего «Ноктюрна». Но даже ей не удалось подавить безумие, ветхозаветную ярость и шекспировскую жажду мщения. Как только жена дирижера, ставшая затворницей, угасла от рака, безумие расцвело пышным цветом, но до встречи с Визером музыкант не думал, что оно может трансформироваться в действие.
И вот теперь надежда воскресла и обрела детские черты. Последние ноты растворились в воздухе, и дирижер встал, бросив сердитый взгляд на две белые круглые колонки, разнесенные по разным концам комнаты: этот футуристический элемент был единственной уступкой современности.
Цехетмайер подошел к французской стереосистеме и вдруг почувствовал острую боль в животе. Остановился. Прислушался к себе. Днем у него снова был кровавый понос, но он ничего не сказал медсестре – не хватало только, чтобы его, как в прошлый раз, упекли в больницу.
Он выключил чудо техники, погасил свет и побрел по длинному коридору к спальне в глубине квартиры. На публике Цехетмайер всегда выглядел бодрым и крепким, но наедине с собой, за закрытой дверью виллы, позволял себе чуть подволакивать ноги на наборном паркете. Устроившись в постели, музыкант почувствовал себя хрупким смертным созданием и задумался, успеет ли насладиться местью или рак, забравший Анну-Кристину, а теперь явившийся за ним, окажется более прытким.
