– Гиртман?
– Кто же еще? После случая с моей сестрой в Осло и вокруг исчезло много женщин; кроме того, внешность сестры соответствует его излюбленному типу.
– Поэтому ты так выкладываешься… Дело не только в твоем имени на листке, который нашли в кармане женщины, убитой в церкви… Для тебя дело имеет личный характер. Я должен был догадаться. Но почему Гиртман выбрал тебя? Зачем заставил приехать в Тулузу? Как это связано с Гюставом?
Кирстен не отвечала – только смотрела с печалью и отчаянием. Сервас взглянул на часы и сел на краю кровати.
– Подожди, Мартен, подожди, прошу тебя. Знаешь, что Барак Обама ответил одной из подружек на ее слова: «Я тебя люблю»?
Он обернулся.
– И что же?
– «Спасибо». Не благодари меня, пожалуйста…
* * *
Цехетмайер вернулся в свою гримерную, закончив репетицию симфонических поэм Сме́таны. Попросил – как всегда – принести шоколадных конфет, бутылку японского виски и розы. Нужно поддерживать легенду о себе… Дирижер был тщеславным и верил, что она его переживет, но это не смягчало ужаса перед вечной ночью. В последнее время мысли о неизбежности смерти лишали его сил и мужества. Болезнь, этот страшный краб, дважды ослабляла смертельную хватку, но третьего раза не будет.
Очень долго Цехетмайер, подобно толстовскому Ивану Ильичу, прятал мысли о смерти за позолотой концертных залов, гиперактивностью и славой. Последняя рассеивает тьму, как мощный прожектор, но до поры до времени. Теперь, даже когда переполненный зал взрывался аплодисментами, он видел перед собой пустынное безмолвное пространство и сидящие в креслах скелеты. Сто миллиардов человек умерли за время существования человечества. Эта цифра в четырнадцать раз превышает число живых. В армии мертвых солдат состоят Моцарт, Бах, Бетховен, Эйнштейн, Микеланджело, Сервантес. Вспоминаешь эти имена – и сразу осознаешь свое место, понимаешь, что рядом с ними тебе не встать. Так кто же ты? Один из бесконечного множества скелетов, которым суждено забвение.
Цехетмайер не верил в бога – гордыня не позволяла. Его старческий ум был чудовищно ясным, но эта ясность граничила с безумием. Зимняя венская ночь была ветреной и снежной. В такую погоду дирижер часто думал, что не увидит следующей весны.
В дверь постучали, и старик вообразил Командора, который явился за душой Дон Жуана прямиком из адского пекла. Интересно, тот человек, что стоит сейчас в полутемном коридоре, человек, так часто отнимавший чужие жизни, хоть иногда вспоминает, что он тоже смертен? Разве есть люди, не думающие о смерти?
Иржи, несмотря на внушительные габариты, тенью проскользнул внутрь и как будто привел следом сразу все театральные тени.
Дирижер вспомнил их первый разговор в тюрьме. Безобидный, даже невинный. Он и подумать не мог, что однажды свяжется с ним по зловещему поводу, но сразу понял: Иржи не «перевоспитается»; освободившись, он вернется к прежней «деятельности». Такова его природа. Настоящий музыкант тоже не расстается с музыкой.
– Добрый вечер, Иржи. Спасибо, что пришел.
Убийца не утрудился ответом – лишь спросил, кивнув на открытую коробку конфет:
– Можно?
– Угощайся, – нетерпеливым тоном ответил музыкант. – Есть новости. Они едут. Сюда, в Австрию.
Иржи слушал рассеянно, вопросов не задавал и, прожевав первую шоколадку, тут же положил в рот вторую.
– Куда? – спросил он наконец.
– В Халльштатт. Судя по всему, ребенок, Гюстав, болен. Его везут оперироваться.
– Почему здесь? – спросил чех.
– Полагаю, у Гиртмана есть знакомый врач из его прошлого. До ареста он часто бывал в Австрии.
– Что я должен делать?
– Мы поедем в Халльштатт.
– А потом?
– Решим на месте.
Старик помолчал. Поднял глаза на Иржи.
– Оставляю выбор за вами: можете убить его. Или ребенка. Мне все равно.
– Что?.. Повторите.
У Цехетмайера дернулась нижняя губа.
– Если не сумеете ликвидировать самого, уберите мальчишку. Решайте сами.
– Вы псих, – сказал чех.
– Я уверен, способ найдется.
Иржи покачал головой.
– Способ всегда есть. Я больше не хочу этим заниматься.
Дирижер широко улыбнулся.
– Я предполагал подобный вариант. Миллион евро.
– Где вы возьмете деньги?
– Откладывал. Детей у меня нет. Теперь вот представился случай потратить сбережения на стоящее дело…
– Сколько лет ребенку?
– Пять.
– Уверены, что действительно хотите…
– Миллион. Аванс – сто тысяч, – ответил старик. – Остальное после дела.
Внезапно дверь гримерной приоткрылась, и мужчины увидели усталое женское лицо. Оно выпало из темноты, как театральная маска с горящими угольками глаз. Рядом стояла тележка с чистящими средствами, щетками, губками и тряпками.
– Простите, я думала, все уже ушли…
Уборщица осторожно потянула створку двери на себя, и чех с дирижером остались одни. Они помолчали, потом киллер спросил:
– Почему? В чем перед вами провинился ребенок? Я хочу понять.
– Он отнял у меня дочь, я заберу у него сына, – дрожащим голосом ответил дирижер. – Простая арифметика. Гиртман дорожит мальчиком больше, чем собой.
– Вы так сильно его ненавидите?
– Меру моей ненависти не выразить словами… Ненависть – кристально-чистое чувство, молодой человек.
Иржи пожал плечами. Старик, конечно, чокнутый, но кто платит, тот и заказывает музыку.
– Не знаю, не знаю, – ответил он. – Я не позволяю эмоциям управлять моими действиями. Миллион евро – достаточный… гонорар. Но аванс пусть будет двести пятьдесят тысяч.
42. Альпы
Наутро инженер Бернар Торосьян нехотя покинул свой дом в пригороде Тулузы Бальма и свое маленькое семейство – пятилетнюю дочь, больше похожую на ртуть, чем на девочку, чуть более спокойного сына двенадцати лет, анорексичного грейхаунда Уинстона, жену – и отправился в комиссариат полиции. Машину он бросил на стоянке и пересел в метро; доехал по наземной части линии А до станции «Жан-Жорес», где перешел на линию Б в направлении «Бордеруж».
Бернар вышел на станции «Каналь-дю-Миди» и проделал оставшиеся до комиссариата метры на налившихся свинцом ногах. Никогда еще он не входил в здание с таким тяжелым сердцем.
Торосьян показал пропуск, миновал турникеты, вошел в лифт и нажал на кнопку четвертого этажа, где сидели баллистики. В кабинете он повесил куртку на плечики, сел перед компьютером и велел себе думать. Последние часы стали тяжелым испытанием для его нервов, и заснул он только в четыре утра. Жена допытывалась, в чем дело, но инженер отказывался отвечать. Сразу после пробуждения он почувствовал ком в горле и понял, что просто подавится словами, если попробует хоть что-то сказать.
