Я читал и перечитывал свое произведение и думал: показать ей? Неужели мне хватит смелости ей показать?
И тут у Лолы в плей-листе заиграли The Strokes. Someday.
Моя песня для Грейс.
Наша песня.
– Не знал, что тебе нравится The Strokes, – заметил я.
– Что? – Лола развернулась на стуле. – А, я, вообще-то, их не слушаю, но Грейс на днях поставила, и мне понравилось.
Будь что будет, подумал я, открыл «Фейсбук» и написал:
ГЕНРИ:
Граков, встретимся в актовом зале во время последней пары. Скажи, что тебя вызвали в редакцию, и улизни. Нужно кое-что тебе показать.
ГРЕЙС:
Хенрик, какое коварство. До встречи на месте.
Я несколько раз моргнул и выключил компьютер, а остаток учебного дня просидел в редакции. Зашла директриса Валентайн, увидела меня (я сидел положив голову на стол) и спросила:
– Пейдж, ты разве не должен быть на занятиях?
На что я ответил, не поднимая головы:
– Из-за гормональных изменений, характерных для переходного возраста, моя эмоциональная устойчивость ослабла и эффективное усвоение учебного материала представляется невозможным.
Валентайн замолкла на несколько секунд, а потом ответила:
– Продолжай в том же духе.
Я и продолжил.
14
ПРИДЕТСЯ МНЕ ПОКОНЧИТЬ с собой, думал я, шагая взад-вперед по сцене актового зала в назначенный час. Другого выхода я не видел. Очевидно, что мой план оказался фантастически тупым, и я не мог представить, как буду жить с унижением, если она мне откажет, даже если во вселенском масштабе все это неважно.
Грейс опаздывала, я паниковал и думал, что она не придет (на самом деле это было бы не так уж плохо). Я уже думал смыться, но тут дверь в глубине зала открылась, и она зашагала по центральному проходу между рядами, сильно прихрамывая и опираясь на трость. В огромном пустом зале она казалась очень маленькой – как маленький человечек на диораме, – а ее фигурка отбрасывала длинную тень.
– Ты что задумал? – спросила она.
Я спрыгнул со сцены и побежал ей навстречу.
– Нечто грандиозное, о чем через пять минут пожалею.
– О.
Я включил проектор, и на экране высветилось название моей презентации.
– Смешной ты человек, – сказала Грейс, но у нее был веселый голос, и она улыбалась. Она доковыляла до переднего ряда, положила рюкзак и села. – Что ж, валяй, назад дороги нет.
Грейс смотрела сквозь пальцы, как будто я показывал фильм ужасов, смеялась и твердила: «О боже, хуже опозориться уже нельзя». А я перелистывал страницы, пока не дошел до «плюсов и минусов». Ее глаза бегали по строкам, она улыбалась, но потом, на предпоследней строчке («Я никогда не брошу тебя, как твой парень из начальной школы»), мгновенно похолодела.
– Выключи, – звонким, сильным голосом произнесла она.
Но я не успел, потому что она вскочила, закинула рюкзак на плечо и бросилась к ближайшему выходу. У меня возникло дежавю: точно так же она убегала от меня в тот день, когда Хинк впервые вызвал нас к себе. Я схватил свои вещи и побежал за ней, но она шла очень быстро, размашистым шагом и была уже почти у забора.
– Подожди! – окликнул ее я.
Но она не стала ждать и не останавливалась, пока я не догнал ее и не положил руку ей на плечо. Тогда она села на землю у автобусной остановки. Точнее, осела, как Оби-Ван Кеноби в «Новой надежде», когда тот растворился и от него остался только плащ.
– Не так я все представлял.
Я сел рядом и провел рукой по волосам. А Грейс не то смеялась, не то плакала: я не понимал, то ли она заходится маниакальным хохотом, то ли ей не хватает воздуха.
– Он был за рулем, – выпалила она между вздохами. – Дом вел машину. Мне раздавило ногу, а он… он…
Грейс не могла произнести ни слова больше, но в этом не было необходимости. Все сжалось у меня внутри, желудок и легкие съежились до размеров монетки. В детстве у меня была астма, и я узнал это чувство, когда под грудиной каменеет и каждый вздох дается с трудом.
Все вдруг встало на свои места. Кладбище. Мужская одежда. Машина. Стадион. Заброшенная железнодорожная станция. Черт, даже The Strokes.
Я слушал не ее музыку. Это была его музыка. Наша песня. Блин. Наша песня была даже не нашей – это была их песня. Мне вдруг захотелось начисто стереть Джулиана Касабланкаса из памяти.
Грейс зарылась головой мне в плечо, но, скорее, для устойчивости, потому что, если бы не сделала этого, то, наверное, упала бы на землю.
– Вот почему я перешла в другую школу, – сказала она. – Мне нужно было начать с чистого листа, побыть подальше от тех мест, где я была с ним. Я пыталась держаться, но тут возник ты, и я не думала, что ты мне понравишься, не собиралась тебя целовать и не планировала… Я не хотела быть девчонкой, у которой парень погиб, я просто хотела… я хотела…
– Боже, Грейс. Даже не знаю, что сказать. Черт.
У меня горели щеки. Мюррей и Лола стояли в очереди на автобус и, нахмурившись, смотрели на нас. И больше всего в тот момент мне хотелось сесть в автобус, убраться оттуда, поехать домой и начать исследовать разные способы покончить с собой. В тот момент я предпочел бы удавиться. Я помахал им и шепнул одними губами: «Подождите меня».
Грейс подняла тяжелую голову с моего плеча. Ее дыхание по-прежнему было неровным.
– Я пойму, если ты больше не захочешь… – произнес я.
Но она вдруг схватила меня за воротник и начала целовать так страстно, будто я был кислородом, а она тонула. И я позволил ей вытянуть все дыхание из моих губ и спастись.
В тот момент я понял, что Грейс Таун была зазубренным стеклом, о которое я буду раниться снова и снова, если свяжусь с ней всерьез, что наше будущее будет омрачено грустью, горем и ревностью.
Я вспомнил стихотворение Пабло Неруды – листок, вырванный из ее книги, который лежал в бумажнике с того первого дня, когда она его мне подарила. Подумал, что, может быть, лучше любить ее тайно, как любят только тьму меж тенью и душою. Может, попробовать любить ее так? Не лучше ли моим чувствам к Грейс Таун оставаться там, в темноте, и никогда не показываться на свет?
Но я раньше никогда не влюблялся в девушку, так сильно – никогда. И, может, поступал как последний эгоист, но я переживал, что больше ни к кому не смогу испытать такие чувства. Что если на моей семье лежит давнее проклятье вуду, согласно которому каждый перворожденный младенец мужского пола влюбляется в девушку лишь раз в семнадцать лет? У папиного старшего брата дяди Майкла никогда (насколько я знал) не было девушки. (Правда, у него был сосед по имени Альберт, который часто приходил на наши семейные сборища, но это к теме отношения не имеет.) Если любовное пламя может вспыхнуть для меня лишь раз в семнадцать лет, то в следующем случае мне понравится девчонка в тридцать четыре! А если и с ней не выгорит, придется ждать пятидесяти одного года. Я буду уже слишком стар для первых серьезных отношений.
