Я не удержался и тихо рассмеялся, и Грейс тоже.
– Я была совсем девчонкой, понимаешь? – она вытерла слезу. – И он тоже влюбился в меня, а когда мы выросли, чувства не померкли, а стали крепче. Дом был первым мальчишкой, с которым я держалась за руки, первым, с кем поцеловалась. Он был моим первым всем. До тебя.
– Я не… я не знал, что все было так.
– Не могу описать словами, что это значит – любить кого-то так сильно. И потерять. Поэтому я больше не пишу. Слова тут бессильны. Люди часто говорят: не знаешь, что имеешь, пока не потеряешь. Но я знала. Каждый день, что мы были вместе, я знала, что такие отношения, как у нас, – большая редкость. И каждый день я страшно боялась потерять его, потерять их всех. Я беспокоилась о его безопасности, волновалась, что их достанет моя чокнутая мамаша, но они всегда были добры ко мне. И я все время спрашивала себя: ну разве возможно такое счастье? Как вышло, что вселенная свела нас, когда нам было всего девять? Разве это справедливо – что то, что все ищут годами, преподнесли нам на серебряной тарелочке, когда мы были совсем маленькими и даже не понимали, чего хотим?
Теперь я знаю. Моя любовь всей жизни длилась восемь лет. Мы должны были вырасти вместе, вместе пойти в колледж, увидеть мир. Когда он умер, мое будущее словно умерло вместе с ним. Дом не был идеальным. Я видела это. Он слишком зацикливался на некоторых вещах, а в чем-то был небрежен. Когда нервничал или смотрел матч по телевизору, ковырял заусенцы – меня это страшно раздражало. Любил Кэтрин Хейгл и заставлял меня смотреть все ее фильмы с ее участием. Он был помешан на Карле Сагане. Но, Генри, он был прекрасным человеком. Сколько всего он мог бы сделать в жизни… Он бы тебе очень понравился. Вы могли бы подружиться.
В тот момент я ощутил ужасный груз несправедливости всего происходящего. Грейс Таун не верила в бессмертную душу для всего остального человечества, но для Дома готова была сделать исключение.
– Когда его хоронили, я лежала в больнице, – продолжала она. – Они ждали, сколько могли, но я была слишком слаба, и больше тянуть было нельзя. Они попросили меня что-нибудь написать. Чтобы зачитать вслух как некролог. Все ведь знали, что я пишу, и вечно твердили, как красиво у меня получается. Но я ничего не написала. Притворилась, что мне слишком больно, и с тех пор не написала ни слова. И мне кажется, не смогу написать, если только себя не заставлю.
– А почему?
– Это я виновата. Я никому не рассказывала, но это моя вина. Я виновата, что мы разбились, я виновата, что он умер.
– Никто не виноват, Грейс. Это был несчастный случай.
– Поэтому я никому и не рассказывала. Потому что знаю, что все вы будете повторять одно и то же. Комплекс вины выжившего и все такое. Но я его дразнила. Отвлекала. Он велел мне прекратить, но я не прекратила, и мы выехали на встречную. Знаешь, говорят, что в мгновение перед смертью вся жизнь проносится перед глазами.
– Да.
– Фигня это все. Я увидела, как навстречу летит машина, крикнула ему, чтобы он сворачивал, и в оставшееся мгновение просто поняла, что сейчас мы умрем. И единственное, о чем я подумала в тот момент, было: блин, вот дерьмо. Серьезно. Моей последней мыслью в этом мире могло бы стать слово «дерьмо». Не думала я ни о своей жизни, ни о семье, ни о друзьях, даже о нем не думала. Интересно, о чем думал он? Наверное, о том же.
– А мне кажется, о тебе.
– Он умер не сразу. В новостях говорили, что смерть наступила мгновенно, но это не так. Он умер через минуту. Мы лежали в перевернувшейся машине, истекали кровью, а он пытался что-то сказать. Но все было не так, как в кино. Он не умер, шепча «я люблю тебя», ничего такого. Ему было очень больно, он паниковал и пытался дышать, но ничего не получалось. И я ничем не могла ему помочь. Ничего не могла сделать, только смотреть, как он уходит.
А знаешь, что я сделала в день его похорон? Посмотрела «Космос» Нила Деграсса Тайсона
[23], целиком, все тринадцать часов. Он давно уговаривал меня его посмотреть, а я называла его ботаном: кому еще это может быть интересно? Но в тот день я смотрела «Космос» и думала о нем. Поражаться вселенной, помнить, что его сознание исчезло, но каждая его молекула все еще здесь, – это стало для меня способом оплакивать его. – Она взяла мое лицо в свои ладони и прислонилась ко мне своим влажным лбом. – Если бы ты видел мир так, как вижу его я. Если бы понимал, что смерть – вознаграждение за то, что нам пришлось жить.
– Прошу, не говори так. Ты меня пугаешь, когда так говоришь.
– Я не имею в виду, что нужно желать смерти, – ответила она и зашептала еще тише, как будто хотела поведать мне страшный секрет. – Знаешь, иногда бывает, что после тяжелого дня только и хочется, что скорее попасть домой, завалиться в кровать и проспать много-много часов! Вот так я чувствую себя все время. Некоторые читают книжки про вампиров и мечтают о бессмертии, но я порой так благодарна за то, что в конце концов нам всем суждено уснуть навсегда… Не будет больше боли. И усталости. Смерть – награда за то, что нам пришлось жить.
– Нужно отвезти тебя домой, – сказал я, и на этот раз она не стала возражать.
Она обернулась и взяла стоявшую на верхней ступени металлическую коробку. Внутри были артефакты из комнаты Дома: шнурок с подвеской-якорем, который был на ней в первый день нашей встречи, брелок с эмблемой The Strokes, футболка, которую она никак не хотела постирать. Она встала, взяла меня за руку и повела в воду, почти не хромая. Мы держались за руки, наше дыхание на холоде превращалось в белые клубочки пара, пока она отпускала его в глубины, бросая в воду вещи по одной. Последней была коробка с нацарапанной надписью на боку: «Дом, десятый класс». Она погрузилась в мельтешащую серебристыми тельцами воду и опустилась на дно вместе с остальным мусором.
Глядя на нее в тот момент, я думал: может, это и есть искупление? Может, для нее это и есть отпущение грехов, и теперь, когда она простила себя, – если простила, – она сможет жить дальше? Но Грейс поймала мой взгляд и, словно прочитав мои мысли, ответила:
– Если у истории счастливый конец, значит, она еще не кончилась.
Потом она вернулась к лестнице и поднялась наверх в моей куртке и прозрачном мокром белом платье, которое прилипло к ее ногам. Она вышла за дверь железнодорожной станции, поднялась по холму и перелезла через забор босиком, а когда мы подошли к моей машине, разделась до нижнего белья и выбросила платье в канаву.
– Это было мое свадебное платье, – безжизненно произнесла она, глядя на мокрую кучу кружева. – Я уже сказала «да».
Потом она, дрожа, села в машину, пристегнулась и подтянула колени к груди, живая, но пустая, ходячий похоронный венок с вплетенными в волосы цветами.
По дороге домой мы молчали. Я включил обогреватель, чтобы Грейс могла согреться. Она вся покрылась мурашками, но не дрожала, а сидела абсолютно неподвижно, как статуя падшего ангела.
