Все УЗИ сердца восхитительны, но некоторые наводят ужас. Некоторые сердца бьются иначе, угрожающе. Есть сердечный ритм, который встречается довольно часто (и, как правило, у детей) – наджелудочковая тахикардия (НЖТ), при которой желание выжить заставляет сердечко младенца или ребенка постарше биться так быстро, что оно не успевает высвобождать достаточно крови для всего организма. Но, ухаживая за маленьким ребенком с НЖТ, я вспоминаю о том, где все живое берет начало. В качестве лечения ребенка окунают лицом в ледяную воду или, если это не помогает, кладут ему на лицо лед. У человеческих младенцев, как и у детенышей дельфинов, выдр и некоторых морских птиц (в том числе пингвинов), приблизительно до полугода сохраняется нырятельный рефлекс. Этот рефлекс позволяет ребенку оставаться под водой дольше обычного и не тонуть. Такова наша связь с природой, наше стремление выжить.
Если нырятельный рефлекс не срабатывает, у врачей наготове всегда есть лекарство под названием аденозин, которое вызывает временную блокаду сердца. Они смотрят на монитор, наблюдая, как пульс на самые длинные несколько секунд в мире становится прямой линией, прежде чем возобновляется нормальный желудочковый комплекс – волны сердца, которые демонстрируют нормальную электрическую активность желудочков. Но у холодной воды меньше побочных эффектов. Аденозин быстро вводят в вену, а вслед за ним большой объем физраствора, чтобы лекарство быстрее распространилось по телу. Аденозин ненадолго задерживается в плазме: он быстро перерабатывается почками и печенью, поэтому для обеспечения полноценного эффекта его необходимо вводить быстро. Говорят, это все равно, что внушить пациенту ощущение неминуемой гибели. Точнее говоря, больной, когда у него останавливается сердце, чувствует себя так, будто на несколько секунд умирает. Пока сердце находится в состоянии шока, пульс останавливается (наступает асистолия), после чего, при благоприятном раскладе, должна возобновиться нормальная электрическая активность. Это страшная пауза.
– Представь, что это оркестр, – говорит мне один врач. – Флейты исполняют одну партию, виолончели – другую, и никто никого не слушает. Музыка звучит ужасно. Вмешательства вроде инъекций аденозина или синхронизированной кардиоверсии – это дирижер, который поднимает свою дирижерскую палочку. Несколько секунд тишины, перед тем как музыканты снова начнут играть – в такт и в нужной тональности.
Я задумываюсь над этой паузой между жизнью и смертью. Несколько секунд тишины.
Врожденный порок сердца встречается приблизительно в восьми случаях на тысячу нормально протекающих беременностей. Сердечные заболевания принято ассоциировать с неправильным образом жизни, а инфаркты миокарда, в представлении большинства людей, случаются у стариков, которые едят не то, что надо, пьют не то, что надо, курят или мало двигаются. Серьезное беспокойство вызывает тот факт, что, по данным Национальной службы здравоохранения Великобритании, этот вид заболеваний сердца все чаще встречается у молодежи, а вместе с тем растет число случаев ожирения среди детей – даже среди учащихся начальных классов. Но если у ребенка врожденный порок сердца, значит, еще во время беременности возникли какие-то проблемы, и в сердце малыша появился дефект или аномалия строения. Как однажды мне сказал знакомый фетальный кардиолог, совсем не удивительно, что так много детей рождаются с патологиями, гораздо удивительнее то, что у некоторых детей никаких патологий нет.
Трое из восьми таких детей погибают. Они могут продержаться несколько часов, дней или недель, но вероятность дожить до взрослого возраста невелика. Это потерянные дети. Это родители, у которых рождаются идеальные с виду младенцы, но которые знают, что в груди у их ребенка находится больное сердечко и что долго оно не протянет. Сломанные часы, которые однажды встанут. Вся их жизнь – это лишь несколько секунд тишины.
Между тем я уже начала работать в педиатрическом отделении интенсивной терапии, где есть ряд обычных пациентов, но на другом этаже также имеется отдельная палата для пациентов с заболеваниями сердца. В этой палате, за углом, рядом с операционными, стоят четыре койки. Здесь нет окон, а освещается эта комната странными неоновыми лампами искусственного света. Но дети не задерживаются здесь надолго. Это промежуточный этап между операцией и кардиологическим отделением, между жизнью и смертью. Все койки выстроены в ряд и ничем не разделены. Вдоль задней стены выстроилась бесконечная череда шкафчиков с оборудованием: шприцы, солевые растворы, марля и водонепроницаемые повязки, миниатюрные ножнички, катушки бактерицидного пластыря, длинные белые клейкие ленты для закрепления трубок. Дети попадают сюда в основном после операций на сердце – хирург или анестезиолог привозит их прямиком из операционной. К тому же до операционной недалеко, на случай, если придется вернуться обратно.
У каждого пациента есть соответствующие принадлежности: тонкие проволочки, прикрепленные к похожим на переносные колонки ящикам, которые могут наладить сердечный ритм ребенка, если тот сбился, – взять под контроль электрические волны. Обычно из бока пациента торчит толстая трубка размером с большого земляного червя, которая прикрепляется к большому прямоугольному дренажному сосуду, стоящему на полу под койкой, – туда стекают излишки крови. Медсестры регулярно проверяют, что эти трубки болтаются и булькают, чтобы убедиться, что они не забились и продолжают работать. Время от времени из пациента разом выходит много крови, и наполненность дренажного сосуда говорит медсестре о том, что нависла угроза смерти от потери крови, и пациента нужно срочно везти обратно в операционную, к хирургам, пока еще не поздно.
Я присматриваю за ребенком с высоким давлением в кровеносных сосудах легких (легочная гипертензия): его сердце слишком активно и долго качало кровь, притом что один клапан не работает, а в центре – дыра. Из-за этого тело девочки не может самостоятельно насыщаться кислородом, и, чтобы она выжила, ей необходима окись азота (монооксид азота). Это вещество не следует путать с закисью азота – оксидом азота (I), веселящим газом, который вдыхали мы с подружками. Окись азота, которую часто используют в неонатальных, педиатрических и взрослых отделениях интенсивной терапии для вентилирования высокообогащенного кислородом воздуха, потенциально опасна: она может преобразовываться в цитотоксичный диоксид азота – тот же газ, который выделяется во время ядерных испытаний и который служит причиной появления красноватых грибовидных облаков. Еще один газ, использующийся в больницах, – гелиокс – так быстро заканчивается, что врачи целый день бегают по корпусам с пустыми баллонами. Один из побочных эффектов гелиокса (смеси гелия с кислородом) – изменение голоса ребенка при экстубации (извлечении дыхательной трубки). Поскольку плотность гелиокса существенно ниже, скорость распространения звука падает и голос становится тоньше из-за того, что на голосовые связки оказывается меньшая нагрузка и они вибрируют с большей частотой.
«Гелиокс закачивают в гелиевые воздушные шарики, – рассказываю я больной девочке, разговаривая с ней сквозь свист ее кислородной маски. – И именно благодаря ему мы знаем, что дельфины на самом деле не свистят. Ученые наблюдали, как передается дельфиний свист в воздухе и в гелиоксе, и гелиокс помог это доказать». Девочка поднимает на меня взгляд своих широко открытых глаз. Я смеюсь, сажаю ее к себе на колени и сочиняю историю про дельфина. Но не каждый день состоит из рассказов и нежностей.
