Когда я начала работать медсестрой, я не представляла себе ничего более угнетающего, чем уход за больными детьми. Но вот я ухаживаю за ребенком, который по какой-то неизвестной причине болен кардиомиопатией – заболеванием, при котором сердце имеет увеличенные размеры. Она подросток. Я смотрю на ее лицо, на крохотные кислородные трубки у нее в носу. Она глядит на рентгеновский снимок, который держит перед ней врач, показывая, что ее увеличенное сердце занимает слишком много места. Ей не выжить. «У меня слишком большое сердце?» – спрашивает она.
Любые роды – это некая крайность. Пограничная зона человеческого существования. Я узнаю это гораздо позднее, когда рождается моя собственная дочь. Я лежу, ноги закинуты на подставки, какие-то люди то входят в палату, то снова выходят, пожимают руку отцу ребенка – он врач и всех здесь знает. Они приветствуют мою вагину (которая, я почти уверена, совсем не похожа на раковину), но это последнее, что сейчас меня волнует. Я чувствую себя так, будто меня медленно переезжает грузовик. У меня медикализированные роды, а в палате полно датчиков, врачей и приборов. Моя дочка застряла, и ее вытаскивают из меня при помощи инструментов. Кровотечение. Но все же мои роды считаются нормальными.
Даже роды Скарлетт – абсолютно обычные роды – показались мне совершенно потусторонним явлением. Любые роды – это нечто невероятное. Но наблюдать за тем, как рождается ребенок, это одно. А наблюдать за тем, как рождается ребенок, когда родители знают, что у него серьезное и потенциально смертельное заболевание, – это совсем другое. Это необычные роды.
Малыш Мерфи, возможно, не поедет домой. Клэр Мерфи уткнула подбородок в грудь, и я слышу, как она скрипит зубами. Ее акушерка Прити – невысокая женщина в темно-фиолетовой форме и фартуке. В палате много людей: педиатр, неонатолог (врач, занимающийся лечением новорожденных) и еще одна акушерка, которую я не узнаю. Она топчется около реанимационной системы – своеобразного инкубатора с установленным сверху обогревателем и индикаторами, в который через небольшой мешок поступает кислород или воздух, чтобы при необходимости облегчить младенцу дыхание. Муж Клэр, Ричард, стоит рядом с ней, поглаживая ее по волосам и по щеке. Он выглядит так, будто вот-вот упадет в обморок. Другой рукой он сжимает спинку пластикового стула, а его плечи шевелятся при каждом вдохе. Стоящая около реанимационной системы акушерка обсуждает с врачами настройки приборов. Но несмотря на то что в комнате полно народу, по сути, единственные действующие лица – это Клэр и ее акушерка.
– Слушай мой голос, – говорит Прити. – Ты это сделаешь. Мы сделаем это вместе. Я вижу головку твоего ребенка. На ней уже много волос.
Она сидит в изножье кровати и смотрит вверх, на руках – перчатки, рядом – открытый родильный набор, полотенца наготове (одно – чтобы вытереть околоплодную жидкость, другое – чтобы согреть ребенка).
На Клэр сверху надета футболка, а снизу – ничего, но ее укрыли простыней, а на ногах у нее носки – пушистые, в фиолетовую и розовую полоску, такие можно увидеть на ком-нибудь зимой. Она оглядывается по сторонам, мотая головой. Она не кричит от боли. Но и не тужится. Рядом с ней стоит прибор, который измеряет сердцебиение малышки, отображая его в виде волн и звуковых сигналов, и он без конца пищит.
– Не волнуйся об этом, – говорит Прити. – Только мой голос. Я хочу, чтобы на следующей схватке ты немножко потужилась. Не очень сильно – ребенок почти вышел, – совсем чуть-чуть.
Врачи переглядываются между собой:
– Может, позвать Клодетт?
Насколько я понимаю, Клодетт – это главный врач акушерского отделения. Врач, который может сделать кесарево сечение или вытащить ребенка при помощи вакуум-экстрактора (нечто вроде присоски) или щипцов.
Прити поднимает голову, ее голос меняется.
– Нам помощь не нужна. Клэр родит своего ребенка сама.
Акушерство – это странное искусство. Здесь дело не в технических аспектах оборудования, которое может облегчить роды, гораздо важнее в нужный момент принять правильное решение. Прити говорит мне: «Опытная акушерка может рассказать о женщине все – будет ли она тужиться, справится ли она без эпидуралки и когда следует отреагировать на ее просьбу вколоть обезболивающее. Потому что мы это знаем». Это совсем не то, что говорила мне годами ранее Фрэнсис. Как и в сестринском деле, в акушерстве есть много разных нюансов.
Но не похоже, что Клэр тужится достаточно сильно. Прити привстает и смотрит прямо на нее:
– Если ты сейчас не начнешь тужиться, нам придется звать подмогу. Я знаю, что мы это обсуждали и что ты этого не хочешь. Поэтому тебе надо сделать то, чего ты сама хотела. Ты можешь.
Клэр делает вдох. Она плачет.
– Я не хочу, чтобы все закончилось, – говорит она. – Я не могу. А что, если…
Она поднимает глаза на Ричарда. Теперь он тоже плачет. В палате стоит тишина. Даже сигналы на приборах умолкли. Наконец Клэр упирается подбородком в грудь. Скрежет зубов, потом крик.
Мы находимся в смежной палате, похожей на ту, где лежала Скарлетт. Сбоку туалет, под высоким щелевым окном стоит несколько стульев (материал, из которого они сделаны, легко протирать). В палате слишком жарко. Здесь есть стол с выдвигающимися подносами, который можно найти в любой больничной палате: столешница выкрашена под дерево, а ножки короткие, чтобы стол умещался под койкой. На нем стоит большой кувшин с водой и несколько чашек. Я стою у ног роженицы – достаточно близко, чтобы быть наготове с подачей воздуха, если ребенка необходимо будет реанимировать. Я не думаю о серьезности ситуации. Я все еще новичок. Но емкость с воздухом кажется гораздо тяжелее, чем обычно. У меня онемела рука. Я мало знаю об этой семье и о ребенке, который вот-вот появится на свет. Но мне известно, что у малыша заболевание под названием синдром левосторонней гипоплазии сердца, при котором левый желудочек и аорта не достигают должных размеров, и сердце не способно качать достаточно крови, чтобы обеспечить ею весь организм.
Для ребенка, страдающего синдромом гипоплазии левых отделов сердца (мы называем их «гипопластами»), кислород, дарящее жизнь, спасительное вещество, которое мы постоянно используем во время оказания экстренной медицинской помощи, может оказаться смертельным. У плода есть артериальный проток, который поддерживает жизнь, обеспечивая внутриутробное кровообращение младенца. Обычно этот канал зарастает через несколько дней после родов, но у малыша Мерфи он должен оставаться открытым. Кислород может ускорить закупорку этого канала. Если такой ребенок плачет, в его организм поступает слишком много кислорода. Работа медсестры, которая ухаживает за младенцем, еще не прошедшим первый этап – операцию Норвуда, первую из трех основных операций шунтирования, которую проводят при коррекции синдрома гипоплазии левых отделов сердца, в значительной степени заключается в том, чтобы не позволять ребенку плакать: очень многое зависит от этой простейшей вещи. Если малышу Мерфи, когда он появится на свет, будет трудно дышать, моя задача – подать сосуд именно с воздухом.
Вокруг Клэр собралась целая толпа людей. Ее темные волосы разбросаны по подушке, а футболка скомкана вокруг талии. Я то и дело поглядываю на ее розово-фиолетовые полосатые носки. Она смотрит на Ричарда, и я вижу взгляд, которым они обмениваются. Страх. Он старается не смотреть вниз и останавливает взгляд на лице жены. Клэр тужится, кричит, снова тужится.
