Мы уже идем в комнату отдыха, а я все не могу успокоиться. Анна приобнимает меня за плечи.
– Ошибки совершать все равно придется, – говорит она. – Ты перфекционистка, а делать все идеально на своей первой работе невозможно. Да и вообще где-либо. – Она смеется. – Я постоянно ошибаюсь. Ты знаешь, у меня есть знакомая медсестра, которая перерезала ребенку наружный вентрикулярный дренаж. Можешь себе представить? Начала вытекать спинномозговая жидкость. Серьезное дело. Но мы все исправили. Много всего происходит, чего нельзя предугадать. Филиппе на прошлой неделе прокусил свой венозный катетер и чуть не умер от потери крови прямо на своей койке. Если бы я не подошла, чтобы проверить его показатели, кто знает, что могло произойти бы. – Она сжимает мое предплечье. – Но ничего страшного не случилось.
Философ эпохи французского Ренессанса XVI века Мишель де Монтень был одержим идеей понять, что значит быть человеком. Он писал: «Счастье врачей в том, что, по выражению Никокла, их удача у всех на виду, а ошибки скрыты под землей»
[17]. Я уже знаю, что к медсестрам начинают относиться иначе после того, как они совершают ошибку, – иначе, чем к их товарищам по медицинскому делу. «Мы не вступаемся друг за друга так, как это делают врачи, – говорит мне коллега после одного случая, когда ребенку ввели препарат интратекально (в результате чего лекарство поступает напрямую в позвоночный канал или субарахноидальную полость) вместо того, чтобы вколоть его внутривенно, что привело к катастрофическим последствиям. – Казалось бы, так просто. Нужное лекарство, нужный пациент, нужная дозировка. Но неверный способ введения препарата. Держу пари, уволят не врачей, которые делали укол, а медсестру – за то, что она им его принесла». Но в то же время я понимаю, что Анна относится и к медсестрам, и к врачам одинаково, не прикрывая их ошибок, но признавая тот факт, что все мы, в конце концов, люди, что все мы учимся и иногда испытываем сожаление. Возможно, у меня и здоровая иммунная система, но мое эмоциональное здоровье невероятно уязвимо.
– Это был мой первый укол, – произношу я. – Никудышная из меня медсестра.
– Чепуха, – отвечает Анна. – У меня работают только превосходные медсестры.
В ночную смену обычно дежурит меньше медсестер, потому что в это время меньше работы, но в отделении нейрохирургии внутривенные лекарства вводятся регулярно, и нам часто приходится будить детей, чтобы провести неврологический осмотр при помощи шкалы комы Глазго, которая была разработана для оценки восприимчивости и степени нарушения сознания пациента. Если ребенок не отзывается на голос, медсестре следует сжать его трапециевидную мышцу между шеей и плечом, проверяя, реагирует ли он должным образом, и проследить, чтобы врачи не начали пробовать более болезненные методы, которым их учили в те времена, когда подобные вещи еще считались допустимыми, – к примеру, давить на грудину костяшками пальцев, втыкать стержень от шариковой ручки в ногтевую пластину или скручивать ухо.
– Может оказаться, что ребенок прекрасно чувствует боль, но не способен никак на нее отреагировать, – говорит Анна. – Поэтому, если вы видите, что врач использует устаревшие варварские методы пыток, остановите его. – По ее словам, шкала комы Глазго – важная вещь, но есть и другие неврологические признаки и симптомы, которые в ней не отражены, но которые следует учитывать медсестрам: регулярная икота, изменение тона голоса, одеревенелость или чрезмерная расслабленность тела, напряжение или опухлость в области родничка, рвота, симптом заходящего солнца или сообщение об изменении состояния ребенка от одного из родителей или родственников. «Всегда доверяй матери, – говорит Анна. – Мать знает своего ребенка лучше, чем кто-либо из нас, лучше, чем любой терапевт в мире. Если мать говорит, что с ее дочерью или сыном что-то не так, значит, надо ей поверить. Ну и еще, конечно, следует следить за зевотой».
Я ловлю себя на том, что прикрыла рот рукой в неудачной попытке подавить зевок, который все равно вырывается. В отделении много дел, и я не приношу особой пользы – я нервничаю, устаю, у меня нет привычки работать по ночам, и мне едва удается держать глаза открытыми.
– Можешь немного вздремнуть, возьми короткий перерыв, но скоро к нам привезут больного с засорившимся шунтом – экстренный случай. И я хочу, чтобы ты провела пятнадцатиминутный неврологический осмотр.
Пациентов с забившимися шунтами в наше отделение принимают вне зависимости от того, есть ли места. Место найдется. В нейрохирургии это считается экстренной ситуацией. Установка вентрикулоперитонеального шунта – это один из способов оказания помощи пациентам, страдающим гидроцефалией, которую также называют «водянкой головного мозга». У детей с этим диагнозом гигантская голова, как у инопланетян, и выпученные из-за слишком сильного давления глаза, при этом глазные яблоки смещены книзу. Моя специальность предполагает практику в операционной, однако во время процедуры шунтирования мне пришлось выйти. Это тяжелая операция – грязная и хлопотная. Я поняла суть процедуры, и та часть, когда пациенту сверлят череп, оказалась не такой ужасной, как я себе представляла. Один коллега заранее меня предупредил, что будет пахнуть подгоревшими тостами. Но я и представить себе не могла, что испытаю, увидев, как один катетер заталкивают внутрь и ввинчивают в мозг, а другой – вводят за ухом и проталкивают в грудную клетку, а затем в брюшную полость, где излишки жидкости снова всасываются в организм ребенка. Я и представить себе не могла, сколько усилий понадобится хирургу, чтобы протолкнуть трубку через такое маленькое тельце. Эту девочку с засорившимся шунтом привозят к нам почти каждый месяц. Велика вероятность, что операция пройдет неудачно, но она все же необходима. Без нее ребенок умрет. Уже три часа ночи, и вот ее наконец везут в операционную. Нейрохирургов и операционную бригаду вызвали из дома. До утра ждать нельзя.
Тем временем я иду проверить, как себя чувствует Тиа, которая крепко спит, прижав к груди своего фиолетового игрушечного зайчика. Я не буду ее будить. Несмотря на то что у нее в голове опухоль, нет необходимости проводить осмотр так часто. Есть что-то ужасающее в том, что у ребенка опухоль головного мозга. Возможно, это отчасти потому, что выглядят такие дети вполне здоровыми, а в процессе лечения им становится очень плохо. Или потому, что они напоминают нам, что все в жизни зависит от случая, и нас ужасает наша беспомощность перед волей природы. Ни одному родителю не должна выпадать участь, подобная той, что выпала родителям Тиа.
Я присаживаюсь около поста медсестер. Мимо проходит Анна и видит, что я сижу.
– Иди поспи. Просто приляг во врачебном кабинете.
– Нет, – отвечаю я. – Все нормально. Извините, я просто всю ночь на ногах.
– Слушай, мы все так делаем. Лучше, если ты сейчас пойдешь и поспишь, – говорит она мне на ходу, а между тем еще целая очередь людей ждет, когда она уделит им внимание, чтобы они могли задать свои вопросы или спросить совета о дозировке лекарств, приеме больных или медперсонале.
