Я открываю дверь во врачебный кабинет, вводя код, который нацарапала ручкой на тыльной стороне кисти. Это небольшая чистая комната с письменным столом, компьютером, настенным календарем и небольшим диванчиком. Я не буду первой, кто воспользуется им, чтобы вздремнуть. Здесь есть подушка, а на подлокотнике висит свернутая простыня. На крючке с внутренней стороны двери висит вешалка для одежды. Я смотрю на свое платье, накрахмаленное и безупречно чистое. Я трачу много времени, чтобы отгладить свою униформу, накрахмалить ее, опрыскать воротничок. Я даже начистила серебряную пряжку на ремне. Ни за что не допущу, чтобы оно помялось. Я дважды проверяю, что дверь заперта, снимаю платье, вешаю его на дверь, отряхиваю, и только потом ложусь на диван и укрываюсь простыней.
Я просыпаюсь от чьего-то смеха. Надо мной стоят трое или четверо врачей-мужчин.
– Э‐э… Доброе утро, – говорит один из них. – Меня зовут доктор Барнс. – На нем костюм в тонкую полоску, на шее висит стетоскоп, в руках – портфель, вид очень солидный.
Я долго, слишком долго не могу ни пошевелиться, ни сказать что-нибудь. Уже утро – яркий свет, из коридора доносятся типичные дневные звуки: клацанье тарелок на кухне, детский плач, разговоры, радио. Я постепенно осознаю, где я, и вижу свое платье, висящее на двери. Я чувствую себя так, будто попала в комедийный сериал.
– Извините, ради бога! – восклицаю я, натягивая простыню до подбородка. – Извините, мне очень неудобно. – Я отворачиваюсь, пытаясь спрятать лицо, которое, как я догадываюсь, залил румянец. – Извините. Должно быть, обо мне забыли. Я новенькая. Не хотела, чтобы платье помялось.
Проходит совсем не много времени, прежде чем я почти перестаю себя узнавать. Невозможно описать словами, чему именно я учусь, но я знаю, что это нечто на пересечении науки и искусства. Все дело в мельчайших деталях и в понимании того, что именно они играют самую важную роль.
Сегодня я ухаживаю за четырьмя детьми. У первого стоит НВД для измерения давления спинномозговой жидкости. На следующей койке лежит Тиа, которую чуть позже сегодня повезут на лучевую терапию. Ей некоторое время назад сделали операцию, но рак вернулся. Настало время для повторного курса химиотерапии и облучения. Еще два ребенка – это восьмилетний мальчик с нейрофиброматозом и аутизмом и десятилетняя девочка, страдающая тяжелой формой эпилепсии, которой на завтра назначена операция. Я разговариваю с ее отцом: у его дочери фармакорезистентная эпилепсия, и ей вот-вот вырежут половину мозга (операция под названием гемисферэктомия). Перед тем как ее отправят в операционную, необходимо заполнить тонну документов и бумаг с планами ухода, сделать бесчисленное количество анализов крови. «Как в книжке про Франкенштейна», – говорит ее отец. Это коренастый водитель грузовика с татуировками на костяшках. Он постоянно говорит о футболе (болеет за «Арсенал») и весь день то и дело выходит из больницы, чтобы выкурить самокрутку. По сути, они собираются отрезать ей полмозга, чтобы остановить припадки.
Операции на мозге в качестве способа лечения эпилепсии – дело не новое. Цивилизации, населявшие Южную Америку до инков, для лечения духовных и мистических недугов, таких как головные боли, эпилепсия и психические заболевания, сверлили в черепе дырки и удаляли кусочки кости, используя бронзовые хирургические инструменты и заостренные куски вулканической горной породы. Разумеется, с тех времен хирургия значительно эволюционировала, и теперь это лишь один из способов лечения эпилепсии. Большинство людей, больных тяжелой формой эпилепсии, могут успешно справляться со своим заболеванием, принимая противоэпилептические препараты. Но небольшой процент людей, которые страдают крайне тяжелой формой этого недуга и готовы пойти на рискованную операцию (которая оказывается успешной лишь в 70 % случаев), обычно имеют настолько тяжелые симптомы, что альтернативы не остается. И у некоторых из этих 70 % пациентов приступы могут полностью прекратиться. Однако четко определить эпилептические припадки невозможно. Существует столько же разных видов подобных приступов, сколько разных видов ветров, и у каждого из них своя первопричина, свой язык и свои последствия. Гемисферэктомия, о которой говорит отец этой девочки, оставит его дочь наполовину парализованной, как если бы она пережила инсульт. И хотя ее припадки, которые принято называть «дроп-атаками» (от англ. drop attack – внезапное падение), прекратятся (то есть ей больше не придется носить шлем и то и дело оправляться от черепно-мозговых травм), есть вероятность, что начнутся еще более частые припадки другого характера. С помощью хирургического вмешательства можно изменить определенные погодные условия, но саму погоду под силу изменить лишь матушке-природе.
Большую часть моего времени занимает Тиа, хотя на данный момент из всех детей, за которыми я ухаживаю, она чувствует себя лучше всего. Сейчас она в игровой комнате, и я ищу ее, чтобы провести неврологический осмотр. Она играет с чем-то, что на первый взгляд похоже на пластилин, но Мейлин, игровой терапевт, объясняет мне, что это масса, из которой отливают маску для лучевой терапии. Фиолетовый зайчик девочки лежит на столе.
– Нужно, чтобы маска плотно прилегала к лицу и голове. Врачи будут использовать ее во время лучевой терапии – по сути, ее привинтят к каталке, чтобы Тиа не могла ни пошевелиться, ни заговорить. Лазер должен действовать очень точно, не отклоняясь ни на миллиметр.
Мне это уже известно, но я искренне восхищаюсь храбростью ребенка, который готов через это пройти. Я пытаюсь представить себе, каково это, когда все твое лицо закрывает жесткая маска, придавливающая тебя так, что ты не можешь пошевелиться. Мне даже думать об этом тяжело.
– Как она это выдержит? Наверняка ей сделают общий наркоз?
– Ей уже шесть лет – это пограничный возраст, но общую анестезию делать не желательно. Лучший вариант – игровая терапия.
Мейлин – не медсестра, и ей мало платят. Хирурги часто недооценивают ее навыки. И тем не менее своими уговорами она может помочь ребенку вынести лечение рака головного мозга и отвлечь его от чрезвычайно сильной боли. Ее знания и понимание особенностей детского развития играют важнейшую роль в том, насколько сильно ребенок страдает и что он запомнит о перенесенной процедуре. Он забудет хирурга, который спас ему жизнь, но навсегда запомнит Мейлин, которая выдувала мыльные пузыри. Он навсегда запомнит врача в костюме клоуна, который приходит в палату показывать фокусы. И желтого лабрадора, которого приводят в больницу сотрудники благотворительного фонда защиты животных. И голос женщины, которая по больничному радио лично передает привет «Милли из седьмой палаты с койки номер десять». А еще волонтера, который привозит на маленькой тележке книги про Гарри Поттера.
На лице Тиа нет и тени улыбки. Она какое-то время держит в руках похожую на пластилин массу, из которой делали ее маску, но ничего не лепит. У нее лицо пожилой женщины – искаженное и обеспокоенное, хотя ей всего шесть лет.
– Будь храбрым, зайка! – говорит она своему плюшевому зайчику. Она то и дело прикладывает маску к его голове, а потом быстро ее срывает, берет зайца на руки и целует его. – Будь храбрым.
