Плотно сжав зубы, я жду того ужасного момента, который наступает после того, как ребенку делают наркоз, и перед тем, как родитель целует его на прощание и оставляет в руках чужих людей. Я восхищаюсь анестезиологом, которая ведет себя спокойно, невозмутимо и обнадеживающе, несмотря на то что она в одиночку несет ответственность за состояние пациента со сложным и влекущим большие риски заболеванием.
В следующий раз, когда я отправлюсь в операционную, я буду наблюдать за операцией вместе с еще одной студенткой-медсестрой по имени Джесс. В этот раз меня тоже впечатлит поведение анестезиолога, я буду им восхищаться до тех пор, пока Джесс не скажет мне, что у них была интрижка. Во время операции она будет поднимать свою хирургическую маску все выше и выше до тех пор, пока она почти не закроет ее глаза.
«Что ты делаешь?» – спрошу я ее. А она ответит: «Я спала со всеми, кто находится в операционной. Кроме пациента».
А пока я выхожу из операционной вместе с мамой Аарона и прохожу с ней несколько шагов по коридору, обнимаю ее, сожалея, что ничем не могу ей помочь, и пытаясь отыскать какие-нибудь утешающие слова.
– Это был самый ужасный момент в моей жизни, – говорит она. – Самый ужасный.
Я клянусь себе, что никогда не стану недооценивать то, насколько сложно доверить жизнь собственного ребенка незнакомцам, какими бы знатоками своего дела они ни были.
Какую больницу ни возьми, в коридорах операционного отделения всегда можно увидеть медсестер, обнимающих родственников какого-нибудь пациента и старающихся подбодрить их словами о том, что операция проходит успешно – ну, или нет. Мы покидаем белоснежные коридоры операционного отделения, и я провожаю маму Аарона обратно в палату, где она начинает плакать. Я какое-то время сижу с ней, ничего не говоря. В конце концов она смотрит на часы.
– Еще очень долго, – говорю я. – Целый день. Вам надо чем-то заняться. Я скоро пойду обратно, чтобы быть рядом с Аароном.
– Ко мне приедет сестра, – отвечает она. – Я постараюсь отвлечься.
Я улыбаюсь ей. Я не говорю ей того, что она хочет услышать. Этому я уже научилась. Неделей раньше одному из первых малышей, за которым мне поручили ухаживать, должны были делать относительно несложную операцию по устранению открытого овального окна в сердце. Я несколько раз повторяла родителям: «С ним все будет в порядке». Но их ребенок не был в порядке. Он умер на операционном столе. Я очень сильно ошиблась. Его родители были в смятении и замешательстве. Я рассказала дежурной медсестре о своей ошибке и плакала, не в силах остановиться. «Они даже не вспомнят, что ты им говорила, – сказала она. – Это не имеет никакого значения. Ты не сделала ничего плохого». Но я знаю, что мои слова принесли вред. Я и сейчас вижу его желтую кофточку.
Я не говорю матери Аарона, что с ее сыном все будет в порядке. Я больше никогда не скажу этого никому из родственников пациентов – я выучила урок. Потому что никто не может знать наверняка.
– Постарайтесь чем-нибудь себя занять, – говорю я. – Время будет идти очень медленно.
Время – странная штука. Когда мы ждем родственника, которому делают операцию, оно замедляется настолько, что каждая секунда превращается в минуту, а каждая минута – в час. А если мы находимся на месте пациента, ожидающего операции, время ускоряет темп – стоит досчитать до десяти, и вот оно уже истекло.
В большой операционной полно людей, но, несмотря на это, можно услышать, как на пол падает булавка. Высоко на полке, за спиной хирурга, стоит радио, но оно молчит. Нет обнадеживающих звуков музыки, которую включают, когда операция идет хорошо. Произнесенные в операционной слова «выключите музыку» означают, что дела обстоят плохо – задета артерия, началось кровотечение, упало давление или произошла остановка сердца. Но сегодня отсутствие музыки попросту отражает серьезность ситуации. Я стою на галерке вместе с кучкой студентов и младших врачей: интересные и инновационные операции всегда проводятся в большой операционной в присутствии немалого числа людей, а обучение во время операций – распространенная практика. Сегодня операции снимаются на видео и ведется прямая трансляция для хирургов, живущих в разных уголках земного шара, как в учебных целях, так и чтобы посоветоваться со специалистами из других стран. Знатоку, разбирающемуся в тонкостях проведения определенной процедуры, который работает, скажем, в Лос-Анджелесе, больше нет нужды покидать свой город. Есть экраны, на которых все видно, но они в основном предназначены для людей, находящихся непосредственно в операционной или неподалеку от места проведения операции. Большинство глаз направлено именно на экраны – они наблюдают за тем, как пальцы хирурга двигаются в теле пациента, поворачиваясь и извиваясь, как руки танцора, умело исполняя вокруг бьющегося сердца идеально выверенные движения. Мне кажется, я никогда не видела ничего более красивого, чем сердце Аарона, бьющееся у меня на глазах. Разумеется, несколько лет спустя мне доведется наблюдать нечто еще более красивое, когда во время УЗИ я увижу трепетание крохотного сердечка своего собственного ребенка.
Аарон лежит в центре комнаты. К этому моменту его тело стало похоже на долбленое каноэ. Руки хирурга находятся у него внутри. Какая странная привилегия – помещать свои руки внутрь другого человека, трогать его сердце кончиками пальцев, на какое-то короткое время становясь с ним одним целым. Я думаю об этом, пока наблюдаю за операцией – о том, что хирург и пациент образуют одно целое, как мать и ее еще не родившийся ребенок, которые в течение определенного времени делят одну физическую оболочку. В операционной пахнет хлором, дезинфицирующим раствором и потом. Есть еще странный, резкий, едкий металлический запах – скорее всего, кровь. Сейчас стены чистые, но я знаю, что как-то раз треснул прибор ЭКМО (экстракорпоральной мембранной оксигенации), через который во время некоторых операций целиком циркулирует весь объем крови пациента, и все стены и потолок, все сотрудники операционной и все оборудование – все было залито кровью. Настоящий фильм ужасов.
Меня передергивает, и я стараюсь сконцентрироваться на выбившейся пряди волос Аарона. Она напоминает мне о том, что это не туша, которую разделывает мясник. Это одержимый астрономией мальчик, чью побитую игровую приставку я надежно спрятала под замок. Хирург склонился над Аароном абсолютно неподвижно, единственные части его тела, которые двигаются, – это его руки. Остальные хирурги вокруг стола (всего я насчитываю четверых) стоят к нему лицом. У одного в руках дренажный катетер – он отсасывает кровь, скопившуюся вокруг рук хирурга, чтобы тому было лучше видно. Еще один хирург просто направляет большой операционный светильник так, чтобы свет падал точно на внутренности Аарона. Вся операционная ярко освещена, и в ней невыносимо жарко, даже в легкой хлопчатобумажной униформе. Но света всегда недостаточно. Я наблюдаю за всей операционной бригадой (большинство из них – седые мужчины в возрасте, но есть и пара женщин) и представляю себе, на каком этапе карьеры находится тот врач, что держит лампу, – какой путь необходимо пройти, чтобы перейти от держания лампы к отсасыванию крови, а затем – к исполнению хирургического танца. Должно быть, нужна целая жизнь. Хирургия меня завораживает, особенно в университетской больнице, где оказывается третичная медицинская помощь и где ни одну операцию нельзя назвать рутинной, а если и можно, то ее делают ребенку по сложным медицинским показаниям.
