У Глэдис нежная кожа, и мне приходится быть осторожной и следить, чтобы она не порвалась. Мельчайший, не заживший вовремя порез может превратиться в пролежень, гематому или рану. Глэдис поднимает голову, которая находится где-то на уровне моего живота, и смотрит на меня, пока Фатима ее обтирает. У последней в руках большой желтый пакет для медицинского мусора и упаковка влажных салфеток. Ей приходится истратить почти полпачки, мусорный бак заполняется использованными салфетками, а вода в тазике становится все грязнее.
– Как ты, Глэдис, все хорошо? – спрашивает она. – Еще немножко, и мы уложим тебя поудобнее. – Фатима исчезает, чтобы вылить грязную воду в унитаз, и возвращается, заново наполнив таз чистой мыльной водой. Она опять опускает в нее локоть, а затем повторно обмывает спину Глэдис и тщательно расправляет и натягивает простыню, ведь даже малейшая складка может вызвать у Глэдис раздражение на коже. Мы переворачиваем ее на спину и подкладываем ей под голову подушки, а потом слегка приподнимаем спинку койки.
Я бросаю взгляд на часы, решаю ненадолго остаться. Глэдис все еще крепко держит меня за руку. Она смотрит в окно. Куда-то вдаль. Она перестала кричать, а ее дыхание снова стало ровным и спокойным. От нее пахнет как от новорожденного младенца.
На несколько мгновений к Глэдис, кажется, возвращается способность выражаться связно:
– Спасибо. Мне гораздо лучше. Мы не опаздываем. Все уже готово, и Доффи вот-вот подойдет. Нельзя ведь оставить деток голодными.
Она оглядывается и смотрит поверх других больничных коек сквозь грязное заляпанное окно на небо:
– Который час? Скоро она придет?
Я говорю ей, что уже почти пять.
– Правда? Уже так поздно? Как летит время. – Она смотрит на меня: – Как летит время.
Мне доводилось ухаживать за пациентами, лежащими в хирургическом, терапевтическом и психиатрическом отделении, за младенцами и детьми, за роженицами. Но оказывается, больше всего мне нравится работа, которая совмещает в себе разные специальности – хирургию, терапию, педиатрию, психиатрию и уход за взрослыми пациентами. Свое место я нахожу в отделении интенсивной терапии. Именно там я знакомлюсь с Томми.
Томми не хочет смотреть на солнце. «Отсюда открывается чудесный вид», – говорю я, выглядывая в окно. Мы находимся на десятом этаже, в одной из смежных палат в самом центре отделения, и отсюда, поверх домов укрытого смогом Лондона, виден невероятно красивый закат. Но Томми плотно зажмуривает глаза и искривляет лицо в гримасе каждый раз, когда я отдергиваю занавески. Ему девять лет, и все его тело ниже шеи оказалось парализовано после полученных в автомобильной аварии переломов шеи и таза. Ему сделали трахеостомию, поэтому невозможно расслышать слова и звуки, которые Томми производит ртом, – можно только различить шипящий звук вдыхаемого воздуха и увидеть слезы на его искаженном рыданиями лице.
Я присматриваю за Томми много ночей подряд в течение многих месяцев. Часто мы с ним по двенадцать с половиной часов находимся наедине. У Томми жесткие черные волосы, которые его отец каждое утро укладывает гелем, от чего у Томми на подушке остаются липкие следы. Рядом с его койкой на маленьком столике стоит фотография Томми, его мамы, папы и кузенов на каникулах – они пьют молоко из кокосов через длинные изогнутые соломинки. Рядом еще один снимок – кошка с утыканным шипами ошейником. Небольшой радиоприемник, настроенный на волну Kiss FM. Стопка книг, на форзацах которых стоит печать «Библиотека младшей школы Грейстоун» и которые давно пора возвращать. Мама Томми наблюдает, как я их пролистываю. «Замечательная школа, – говорит она. – А Томми у нас очень умный. Одни пятерки. Не то что я. Я провалила выпускные экзамены в средней школе. Но вот ему дорога в Оксфорд, правда, Том? Он одержим футболом, прямо как отец». Я замечаю, как она сглатывает. Смотрю на ее мужа, потом на Томми.
Томми медленно моргает, а потом начинает плакать.
Интересно, каким он был раньше. Я всегда пытаюсь представить себе жизнь своих пациентов, ищу подсказки, которые могут помочь мне в уходе за ними. Я пытаюсь представить себе, как сложившаяся ситуация изменит всю картину в целом. Работу отца Томми, из-за которой он вынужден неделями пропадать на буровых вышках. Круг близких, которые могут оказать поддержку его матери. Их отношения, стойкость духа, надежды и ожидания.
Уход за Томми означает, что мне понадобятся любые возможные подсказки, которые мне удастся раздобыть, чтобы я могла помочь ему и его семье. Это ряд задач, которые необходимо регулярно выполнять. Каждый час я провожу осмотр и документирую все показатели и настройки аппарата ИВЛ, разноцветными чернилами фиксируя их в большой таблице размером с плакат. Я соединяю точки, ищу закономерности: не ползет ли вверх линия температуры, не растет ли давление. Пациенты с травмами спинного мозга, такие как Томми, подвержены риску возникновения автономной дисрефлексии, которая представляет собой патологическую физиологическую реакцию на повреждение спинномозговых нервов, грозящую привести к тяжелой форме гипертонии. Это может быть вызвано чем-то настолько банальным, как запор или перекрутившийся урологический катетер, поэтому должный медицинский уход крайне важен. Я внимательно наблюдаю за мальчиком, чтобы предотвратить или вовремя распознать признаки опасной для жизни чрезвычайной ситуации. Забота о Томми, кроме всего прочего, включает в себя и интимный уход. Я его обмываю, переворачиваю, слежу, чтобы он не лежал слишком долго в одной и той же позе, потому что есть риск возникновения пролежней. Организм Томми сейчас находится в стабильном состоянии, хотя у него внутри полно металлических деталей, на которых все держится, и в будущем ему понадобится еще одна операция на тазовых костях. Он очень хрупок. Самое главное – детали. К примеру, я регулярно проверяю, как бы у него не скомкались носки. Казалось бы, очень банальная вещь, но стоит ею пренебречь, и последствия могут оказаться трагическими, особенно учитывая, что у него столь низкий уровень сопротивляемости инфекциям вроде золотистого стафилококка. Я его кормлю: в настоящий момент Томми не может есть через рот, поэтому я вешаю рядом с его койкой упаковки с похожим на молоко питательным раствором, который через гастростомическую трубку поступает прямо в его желудок. Через эту же трубку я ввожу ему лекарства.
Хотя я и обеспечиваю Томми физический уход, больше всего в заботе нуждается его разум. В данном случае моя роль медсестры заключается в первую очередь в оказании психологической помощи, несмотря на то что с виду может показаться, будто я главным образом забочусь о его теле. Самое полезное, что я могу сделать, – выстроить с Томми доверительные, служащие терапевтическим целям отношения и научиться его слушать. По-настоящему слушать.
Мы общаемся посредством чувств.
– Я не удивлена, – отвечаю я, читая по губам, что он хочет домой. – Думаю, на твоем месте я чувствовала бы то же самое. Должно быть, ты очень скучаешь по жизни до аварии.
Какое-то время он не открывает рта. Этого ему еще никто не говорил. Ему твердят, что скоро все закончится и что, когда он достаточно поправится, он сможет поехать домой, увидеть свою комнату и друзей. Но я по-настоящему к нему прислушиваюсь. Я понимаю, что его желание поехать домой – это желание вернуться в прошлое, к его прежней жизни. Он имеет в виду вовсе не дом в физическом смысле.
