Однажды я разрезаю старый пластырь, собираясь наклеить новый. И тут я понимаю, что разрезала вовсе не пластырь. Я перерезала саму трубку, а точнее, манжету, которая удерживает трубку в правильном положении. Перерезала пластик.
Знаете, тот самый момент, когда вы порезались и видите, как постепенно появляется кровь? Я еще не успела осознать, что натворила. Это те считаные секунды между «до» и «после». Но уже через несколько мгновений срабатывает сигнал тревоги, слышится свист выходящего воздуха, и я вижу выражение на лице Махеша, который изо всех сил пытается вдохнуть. Его веки подрагивают, он лихорадочно моргает. Его рот приоткрывается в попытке ухватить воздух. Палата заполняется врачами и медсестрами. Хаос. Я стою как вкопанная и не могу пошевелиться. Трубка вынута – тот самый предмет, благодаря которому Махеш все еще жив. Его последний шанс. Моя глупая ошибка его убила, или, по крайней мере, ускорила его смерть.
Как и всем медсестрам, мне приходится жить, храня слишком много воспоминаний, но некоторые из них врезаются в память куда сильнее, чем другие. Я помню, как Махеш моргал, помню каждую молчаливую слезинку на его лице, выражение на лицах его родителей, когда они вбежали в палату и увидели, что случилось. Они оба – врачи, и, хотя у них другие специальности, они понимают, в чем дело. От них ничто не ускользнет. Они смотрят прямо мне в лицо. Лишь сотрудники, которым довелось там работать, могут знать, что такое плохой день в ПОИТ. Махешу удается выжить. Ему быстро и умело меняет трубку поедатель мороженого – человек, к которому, несмотря на целое море разногласий и трудностей, я испытываю глубочайшее уважение даже после того, как спустя двенадцать лет отношений мы расстались, разрушив семью и потеряв дом. Я вспоминаю о Махеше и о том, что регулярно делает мой бывший муж. Он протягивает мне листки бумаги с расписанием наших детей – на обратной стороне написаны данные с его вчерашнего дежурства: койка № 5, отказ от реанимационных мероприятий: не предпринимать повторной интубации.
Я прощаю своему бывшему мужу плохие дни, которых было немало. Мне слишком хорошо известно, что за ними скрывается. Надеюсь, мои плохие дни он мне тоже простит.
Плохой день в ПОИТ – это когда приходится наблюдать, как ребенок становится фиолетовым, потом чернеет – снаружи вовнутрь – и в результате теряет пальцы или конечности.
Плохой день в ПОИТ – это когда смотришь на результаты анализов крови и понимаешь, что они несовместимы с жизнью, а мать маленького пациента спрашивает вас, согласились бы вы на отключение аппарата искусственного поддержания жизни, если бы оказались на ее месте.
Плохой день в ПОИТ – это когда ухаживаешь за ребенком с такими тяжелыми повреждениями мозга, что ему необходимо просверлить череп, чтобы выпустить излишки жидкости, и видишь, как его отекший мозг выпячивается из черепной коробки.
Плохой день в ПОИТ – это когда ухаживаешь за ребенком с двигательным расстройством, который не может перестать двигаться и дергается, испытывая постоянное напряжение из-за сильных мышечных спазмов, и знаешь, что это никогда не прекратится, что это осложнение после кори, а родители ребенка спрашивают вас, значит ли это, что во всем виноваты они, раз ребенку вовремя не была сделана прививка.
Плохой день в ПОИТ – это прекращение лечения, то есть акт преднамеренной остановки оказания медицинской помощи, которая поддерживает жизнь ребенка. И попытка дать этому логическое объяснение.
Плохой день – это когда знаешь, что едва начавший ходить малыш, который подавился кусочком мяса в яслях и пережил остановку сердца, теперь находится в стабильном состоянии, но его мозг испытал кислородное голодание, и в течение следующих 24–48 часов начнется отек, за которым почти несомненно последуют серьезные необратимые повреждения головного мозга, а значит, он больше никогда не сможет ни ходить, ни разговаривать, ни улыбаться.
Плохой день – это когда ухаживаешь за ребенком с вирусом Эпштейна – Барр: у него настолько нежная кожа, что, даже если покрыть ее пищевой пленкой, чтобы положить сверху картонный термометр, она все равно частично отрывается при прикосновении, каким бы осторожным оно ни было. Потеряна частичка ребенка. А вместе с ней – частичка медсестры.
Сложный день на работе – это когда баюкаешь умирающего ребенка, который совсем один, потому что его новый патронатный воспитатель не может оставить других детей, а местонахождение его родной матери неизвестно. Гладишь его по голове, наблюдая, как он испускает последний вздох у тебя на руках, несмотря на то что вы познакомились с ним всего три часа назад.
Однажды приходит осознание, что, каким бы трагическим местом ни было ПОИТ, в большинстве стран мира таких отделений не существует вообще. Дети, за которыми в Великобритании и других западных странах ухаживают сотрудники ПОИТ, в других уголках мира попросту умирают.
В течение долгого времени после того, как мы с мужем разошлись, я рыдаю, рыдаю до тех пор, пока мои легкие уже больше не могут вбирать воздух, мозг затуманивается, кожа шелушится, и даже кости болят. У меня разбито сердце. Постоянная боль в груди, неверная пульсация в горле, онемение. Моя пищеварительная система (в древнееврейских текстах пищеварительный тракт считается местом сосредоточения эмоций: горя, радости и боли) заставляет меня чувствовать постоянную невыносимую тошноту, я не могу есть, не выношу ни вкуса, ни даже запаха еды. У меня болят почки, ведь возможно, как раньше считалось, именно они являются местом сосредоточения размышлений (в ряде библейских стихов говорится, что Господь «проникает сердце и испытывает внутренности» человека),
[23]
[24]. Разумеется, я считаю это полнейшей чепухой. Хотя эмоциональные переживания и влияют на пищеварительную систему, это не значит, что они в ней хранятся. А почки – это обычные механические фильтры. И все же мне плохо, а в течение нескольких месяцев каждый раз, когда я смотрю на своих детей, меня начинает мучить боль в пояснице.
