Когда Шарлотту привозят в ПОИТ, мы уже ждем у дверей. Она лежит на каталке вся в трубках, в изголовье – аппарат ИВЛ, в ногах – монитор. Трейси протягивает мне ее историю болезни, пока мы идем по коридору, толкая перед собой каталку и направляясь к койке, где уже ждет Дьюсан, закатав и без того короткие рукава своей униформы. У Шарлотты совсем исчезло артериальное давление. Катетеризацию выполнить невозможно: слишком трудно отыскать вены. Я ставлю перед собой ногу девочки (она холодная и бледная, словно прутик умирающего дерева) и ввинчиваю ей в кость внутрикостную иглу для интраоссального введения лекарств, по характерному внезапному хрусту убедившись, что игла введена в нужное место. Отрабатывая этот навык, медсестры и врачи тренируются на хрустящих шоколадных батончиках. Триша наблюдает, стоя рядом, и ее лицо постепенно зеленеет. Но времени на слабонервных нет. Я даю ей сразу дюжину легких заданий: откачать жидкость, проверить список медикаментов, ввести физраствор, убрать с дороги мусорный бак.
Нам удается реанимировать Шарлотту и подсоединить ее к дополнительным приборам, которые выполняют роль ее отказавших почек, и к более совершенному аппарату ИВЛ под названием осциллятор, который ей необходим, поскольку у нее такой низкий уровень кислорода. Осциллятор издает шум, похожий на звук работающего электрогенератора, – постоянное тарахтение, и вместо того, чтобы подниматься и опускаться, осуществляя вдох и выдох, грудь Шарлотты просто сотрясается. Уровень лактата показывает содержание кислот в крови, именно этот показатель помогает с большой долей уверенности предсказать вероятность смерти по причине заражения крови. Я записываю уровень лактата Шарлотты. Среди больных сепсисом пациентов с низким давлением и уровнем лактата более 4 ммоль/л, таких как Шарлотта, наблюдается высокая смертность (более 46 %). У Шарлотты вообще отсутствует артериальное давление. А уровень лактата находится на отметке 9.
Фиолетовых пятен на коже стало больше. Сдавая дежурство гораздо позже конца своей смены, я понимаю, что Шарлотта вряд ли будет здесь утром, что даже чтобы просто за ней ухаживать, понадобится как минимум три медсестры, и что она, скорее всего, потеряет свои почти омертвевшие фиолетовые ноги, а возможно, и руки. У столь тяжело больных детей, как Шарлотта, срабатывает настолько сильная физиологическая компенсаторная реакция на болезнь, что они отключают какую-то чуть менее важную часть организма. Организм Шарлотты «бережет» кровь для жизненно важных органов, отнимая все возможное у конечностей. На ее руках и ногах началась гангрена. Мы помечаем фиолетово-черную линию на коже Шарлотты шариковой ручкой, чтобы отследить скорость распространения некроза.
У взрослых все иначе. Детская воля к жизни, это безгранично мощное, физическое отрицание смерти – одна из причин, по которой мне всегда нравилось работать в детских отделениях интенсивной терапии. Это стремление бежать навстречу жизни. Для Шарлотты это еще не конец. Пока наша аппаратура дает бой снаружи, ее организм сражается внутри. И все же прежде чем я ухожу, мы обсуждаем уровень лактата и некроз на ее ногах и руках. «Возможно, придется ампутировать прямо здесь, – говорит один из врачей. – Вызовите сюда бригаду хирургов. Может, мне удастся ее спасти, а может, и нет. Но двигать ее точно нельзя».
Я смотрю на медсестру, которая принимает у меня дежурство и которой, вероятнее всего, придется держать ногу девочки, пока ее ампутируют прямо в отделении. Она довольно неопытная, а ранее на этой неделе ей уже пришлось оттаскивать мать от умершего ребенка, пока та отчаянно пыталась делать ему наружный массаж сердца после того, как врачи остановились. Другую мать она отводила в морг. Я спрашиваю себя, способна ли она еще плакать настоящими слезами? Какую часть себя она отдаст этой работе? Я замечаю, что лицо Триши залито слезами.
Я задаюсь вопросом: чем за все это расплачиваются медсестры и насколько мало ценится их труд? Придет хирург и отнимет у Шарлотты ногу. Потом уйдет. Великолепные врачи из педиатрического отделения интенсивной терапии задержатся на десять минут, чтобы объяснить ее родственникам, что происходит и почему. Потом уйдут. Медсестра будет держать ногу Шарлотты, пока ее ампутируют. Потом она десять или двенадцать часов, всю ночь напролет, будет сидеть с родителями девочки, наблюдая за Шарлоттой, выполняя свои сестринские обязанности, пока родители задают ей миллионы вопросов, которые у них не хватило духу задать врачам: ей больно? Она будет ходить? Она выживет? Она меня слышит? Почему с ней это случилось? Что это значит? Как вы думаете, она справится? Она умирает?
Шарлотта уже тысячу раз должна была умереть. Ей отнимают ноги и кончики пальцев рук. Тяжесть ее болезни оказывается за гранью наших технологических возможностей. И все же ей удается выжить. Невролог Оливер Сакс считает, что воля к жизни – это чудо, которое сильнее любого недуга. Воля к жизни, которую демонстрирует Шарлотта, воодушевляет всех нас. Цена, которую мы вынуждены платить, оправданна. С такими детьми, как она, работать становится легче. Становится легче находить в себе силы, чтобы оставаться доброй и неравнодушной, легче расставлять приоритеты, легче уделять внимание в первую очередь не своим детям, а чужим, как время от времени поступают все медсестры-родители.
И когда Шарлотта возвращается два года спустя, чтобы навестить нас, ковыляя на своих протезах, улыбаясь, выглядя вполне здоровой, держась одной рукой за мать, а в другой сжимая коробку шоколадных конфет для медсестер, мы все бросаем свои дела и собираемся вокруг нее. Мимо проходит Дьюсан и останавливается напротив Шарлотты:
– Глядите-ка! Ну что, выглядишь превосходно.
Он встречается со мной глазами. Мы обмениваемся взглядом, который трудно описать. Я думаю о наших разговорах про моральный дух коллектива и о том, что подобные моменты вселяют в нашу команду гораздо больше уверенности, чем что бы то ни было еще.
Из палаты выходит Трейси. Она обнимает Шарлотту так сильно, что та начинает кашлять.
– Хулиганка! – говорит она. – Столько хлопот мне доставляла, пока лежала у нас, так плохо себя вела.
Шарлотта протягивает ей конфеты и сконфуженно улыбается.
Трейси ерошит ей волосы.
– Ладно, прощаю.
Я думаю о том, сколько закатов еще суждено увидеть Шарлотте. Сколько окрашенных в золото небес. «Спасибо, – снова и снова повторяют ее родители. – Спасибо». И тут вдруг я начинаю чувствовать. Да так глубоко, что дыхание перехватывает. Все же, видимо, я еще не очерствела. Будет еще много Шарлотт в моей жизни. Наша Шарлотта по-настоящему жива. И я тоже.
Удивительно, что я еще сохранила какие-то ожидания, хотя они и кажутся абсурдными и неисполнимыми. Но я сберегла их, несмотря ни на что, потому что по-прежнему верю в человеческую доброту.
