Анна Франк (перевод Ю. Могилевской)
Разумеется, не у всех историй счастливый конец. Я успела стать знатоком своего дела. Но мне еще многое предстоит узнать, и столько всего остается за рамками моего понимания. Я все время думаю о смерти. Она окружает меня. И я не понимаю, почему с хорошими людьми случаются ужасные вещи.
– Если сердце Жасмин остановится, она не переживет реанимацию, и, хотя мы готовы сделать для нее все возможное, мы бы не стали делать наружный массаж сердца и пытаться снова заставить его биться. – Дьюсан сидит рядом с тетей Жасмин и говорит, положив руку ей на плечо. Он мягко и медленно объясняет ей, что Жасмин перенесла кислородное голодание головного мозга – гипоксически-ишемическое поражение, когда уровень кислорода так сильно опустился, что часть ее мозга погибла. Повреждения столь серьезны, что она, скорее всего, не проснется, и нам следует позволить природе сделать свое дело.
– Любые наши усилия окажутся бесполезными, – говорит он. – Мне очень жаль.
Медсестра должна уметь верно оценить характер родственников пациента. Если представить информацию так, что близкие больного ее не поймут, это может привести к самым разным проблемам: иногда член семьи может не понять, что его родной человек умирает, а иногда они чувствуют, будто их обманули или, скажем так, обхитрили. Я рада, что именно Дьюсан сообщает этой бедной женщине новости о состоянии ее племянницы. Он – превосходный врач. Но он не произносит тех слов, которые, как я вижу, ей так нужно услышать.
– Подписывая согласие на отказ от реанимации, вы соглашаетесь, чтобы наступила естественная смерть, – говорит он.
– В этом нет ничего естественного. – Тетя Жасмин поворачивается ко мне: – Позволить природе сделать свое дело?
– Она умирает, – говорю я.
Тетя Жасмин слишком шокирована, чтобы воспринимать пространные описания. Ей необходима краткая прямолинейная формулировка, способная пробиться сквозь шок. Она всхлипывает. Начинает рыдать. Утыкается лицом в грудь Дьюсана, и он ее обнимает.
– Мне очень жаль.
В конце концов она выпрямляется, и Дьюсан протягивает ей салфетку.
– Может быть, вы хотите, чтобы мы кому-нибудь позвонили?
Она смотрит на меня и качает головой:
– Вы не могли бы позвонить священнику?
Жасмин – двенадцатилетняя девочка, которую привезли в ПОИТ и подключили к аппарату ИВЛ после произошедшего в доме пожара. От ее волос так сильно пахнет гарью, что мы не позволяем родственникам навестить ее, пока нам не удастся замаскировать запах. Брат Жасмин лежит неподалеку, на другой койке – он тоже подключен к аппарату ИВЛ, но его вот-вот отключат, ему становится лучше, он немного окреп. Их мать умерла. Жасмин находится без сознания под действием седативных препаратов, она умирает, но ее тетя ждет, когда можно будет войти и увидеть ее. Вместо привычного запаха антисептиков в палате стоит запах пожара. Медсестры закрывают лица марлевыми масками. Кто-то просит принести маски, использующиеся в операционных. Мы ничего не можем сделать, чтобы помочь этой бедной семье, но тете Жасмин явно не станет легче от стойкого запаха гари. Иногда единственное, чем мы можем помочь, – это сделать так, чтобы не стало еще хуже.
Жасмин находится в таком тяжелом состоянии, что ее вообще опасно двигать. Но я очень осторожно держу ее голову, пока моя коллега Надя старается промыть ей волосы мылом для рук, которое она выдавила в небольшой прозрачный пластиковый стакан. Этот запах навсегда останется со мной. Он щекочет мне ноздри и оседает где-то очень глубоко в моей памяти. Я держу Жасмин и вдруг чувствую, как что-то меняется. На мониторе все по-прежнему. Ее сердцебиение, артериальное давление и SaO2 (уровень насыщения крови кислородом) не изменились. Сигнал тревоги на аппарате ИВЛ не срабатывает, предупреждая нас о том, что может понадобиться отсос. Но что-то в Жасмин переменилось: кажется, будто ее голова в моих руках стала легче, что-то не так. Ее голова стала легкой как перышко. Я поднимаю взгляд на Надю, а она смотрит на меня, и мы обе понимаем, что Жасмин только что умерла. Несколько мгновений мы остаемся неподвижными. Выжидаем паузу. Затем продолжаем начатое: Надя пропускает крупный гребень (он принадлежит ее собственной дочери, она нашла его на дне своей сумки) через мыльные волосы Жасмин и аккуратно омывает их водой. Я держу голову девочки, пропуская почерневшую воду между пальцев и давая ей вылиться в пластиковое ведро, которое мы поставили на пол. Я уношу ведро с почерневшей водой и выливаю ее в унитаз, и меня снова обдает запах гари. Я закрываю глаза и представляю себе многоквартирный дом: Жасмин в одной комнате с братом, их мать отчаянно пытается их вытащить. Я слышу крики. Чувствую запах пожара. Сдерживаю слезы, втягиваю живот. Сейчас не время плакать.
Священник приедет не раньше чем через полчаса. Ждать нет возможности. Я объясняю тете Жасмин, что я могу для нее сделать. Она не спрашивает меня о том, к какой вере я принадлежу: ее больше интересует, есть ли у меня опыт. «Вам приходилось делать это раньше?»
Жасмин – не первый ребенок, которого мне выпало крестить. У нас в ПОИТ всегда есть немного святой воды на случай, когда ребенок оказывается при смерти, родители еще не успели его покрестить, а священник не успевает приехать вовремя. И вот я смачиваю пальцы святой водой и осеняю голову Жасмин крестом. Если Бог существует, он, без сомнения, простит мне это, говорю я себе.
Пациенты вроде Жасмин остаются со мной навсегда. Всю жизнь я буду помнить этот запах дыма и гари. Но ее история для меня – не самое тяжелое в работе медсестры. Каким бы ужасным, трагичным и абсурдным ни было сестринское дело, оно учит меня, что в жизни всегда есть нечто похуже. Моя ахиллесова пята – это уход за детьми и взрослыми, пережившими насилие, а также за теми, кто этому насилию их подверг. Обеспечение безопасности – одна из главных обязанностей медсестры. Пункт 17 Кодекса профессионального поведения медицинских сестер и акушерок, составленного Советом медицинских сестер и акушерок Великобритании, гласит, что медсестры должны «предпринимать любые разумные меры для защиты людей, если они уязвимы или находятся в опасности из-за причиненного им вреда, пренебрежения, жестокого обращения или насилия».
В любой больнице есть целая армия сотрудников, чья первоочередная задача заключается в том, чтобы гарантировать пациентам безопасность – защищать их от возможного вреда. Есть врачи и медсестры, специализирующиеся на защите ребенка, акушерки, отвечающие за меры по обеспечению безопасности, медсестры, являющиеся экспертами в области домашнего насилия, и семейные медсестры, работающие в районных больницах и оказывающие помощь социально незащищенным малолетним матерям.
Но людей, находящихся в наибольшей опасности, мы видим вовсе не в больнице. Мы проходим мимо одинокого бездомного подростка на вокзале. Переходим на другую сторону улицы, чтобы не подходить слишком близко к спящим под мостом румынским эмигрантам. Прибавляем звук на телевизоре, когда слышим, как ругаются соседи. Мы затыкаем уши и закрываем глаза на насилие – все мы.
