Скай работает у нас младшей медсестрой. Когда она узнает, что беременна, то начинает регулярно брать отгулы, ссылаясь на недомогание и тошноту. Она возвращается на работу вся в синяках – их не до конца скрывает даже толстый слой тонального крема, а дышит она резко и прерывисто.
– Что случилось? – настойчиво спрашиваю я, застав ее в комнате для персонала.
Она держится за живот.
– Да ничего. В выходные разбирала вещи в квартире, а я ведь сейчас такая неуклюжая. – Она отводит глаза, потом снова бросает на меня взгляд, улыбается.
Есть и другие характерные признаки. Она никогда не ходит гулять с коллегами поздно вечером. Поэтому, чтобы проводить ее в декретный отпуск, мы предлагаем позавтракать всем вместе после ночной смены, надеясь, что это будет проще организовать, но Скай категорично заявляет, что не сможет прийти.
– Я нужна Гэвину дома, – говорит она. – Он сейчас так меня оберегает. Жутко мило.
Гэвин ждет в машине около больницы. Он заведует финансами Скай и выдает ей деньги на карманные расходы. Я о ней беспокоюсь, но закрываю глаза и затыкаю уши. Я тоже была неуклюжей, когда ходила беременная, говорю я себе. Гэвин ее боготворит.
Но три года и два ребенка спустя Скай рассказывает мне о том, какой ужасной была в тот момент ее жизнь. О том, что все началось с беременности. И что она боялась, как бы Гэвин ее не убил.
– Мне жаль, – это все, что мне удается из себя выдавить.
Я клянусь никогда больше не закрывать глаза на насилие и не притворяться, что не слышу. А ведь оно повсюду. Скай не зря боялась. Домашнее насилие – это основная причина гибели женщин в Европе в возрасте от 18 до 44 лет, даже автомобильные аварии и рак уносят меньше жизней. Я вижу много примеров домашнего насилия как на работе, так и вне больничных стен, и трое из моих подруг-медсестер стали его жертвами.
В учреждениях Национальной службы здравоохранения, как и везде, встречаются самые разные случаи, связанные с проблемами личной безопасности. В больницы обращаются пожилые пациенты с оставшимися от пальцев синяками на предплечьях, или с необъяснимыми переломами ребер, или с травмами головы. Однажды к нам поступил восьмидесятилетний мужчина, у которого на сломанной скуловой кости был след в форме лошадиной подковы. Более молодые пациенты тоже находятся в группе риска. Особенно уязвимы люди с нарушениями обучаемости и те, что приходят в кожно-венерологический диспансер с очередным ЗППП. Как-то раз во время учебных занятий одна работающая в венерологии медсестра рассказывает мне, что к ним регулярно наведывается какой-то мужчина, которого, несомненно, используют. «Он не говорит, кто именно, но приходит каждый месяц, и каждый раз с новой проблемой. В прошлом месяце у него на гениталиях были следы от зубов. От человеческих зубов. Сказал, что его укусила собака».
Все медсестры изучают основы обеспечения безопасности: как заметить признаки насилия, к кому направить пациента и как именно донести до него информацию о соответствующих специалистах. Но вот сами медсестры не проходят регулярные клинические обследования, которые организуются, скажем, для социальных работников. Никто не оказывает психологической помощи медсестре, которая вынуждена выслушивать рассказы жертв и видеть их физические страдания, ставшие результатом пережитого ими насилия. У медсестры душа разрывается и застывает каждый раз, когда ей приходится столкнуться с новым проявлением жестокости, а их чрезвычайно много. Моя душа совсем заледенела.
В 2015 году полиция Большого Манчестера принесла свои извинения за провал дела о банде педофилов, действовавших в городе Рочдейл в период с 2008 по 2010 год и подвергавших детей сексуальному насилию: сотрудники не стали проводить более подробное расследование на основе имевшихся обвинений и систематически игнорировали призывы жертв о помощи. Ни один из участвовавших в расследовании офицеров полиции не был привлечен к суду за ненадлежащее исполнение обязанностей, а вот Сара Роуботам, медсестра-венеролог, которая высказала опасения по поводу состояния более сотни жертв и которая ни на секунду не позволила себе закрыть на что-либо глаза или заткнуть уши, потеряла работу.
Кто же защищает медсестер?
За всю мою карьеру мне предлагали психологическую помощь дважды. Однажды мне и моим коллегам предоставили возможность получить психологическую консультацию после того, как одна из медсестер, которая пошла показывать родителю тело его умершего ребенка, обнаружила, что оно уже начало разлагаться, потому что холодильник в морге вышел из строя. Во второй раз помощь мне предложили после того, как треснул аппарат экстракорпоральной мембранной оксигенации, и вся кровь пациента в полном объеме разлилась, забрызгав стены, потолок, медработников и других пациентов. Оба раза я отказалась, как и мои коллеги. Смею надеяться, что сейчас дела в сестринском деле обстоят чуть лучше и что медсестры, которые вынуждены работать в таких экстремальных условиях, скажем в отделении интенсивной терапии или в неотложной помощи, имеют возможность проходить регулярные клинические обследования, но рассказы коллег свидетельствуют об обратном, да и времени на это в любом случае ни у кого нет.
Недостаток понимания и заботы по отношению к медсестрам, страдающим от психологических травм, это не новость. После Первой и Второй мировых войн огромное количество солдат проходили лечение от военного невроза или, другими словами, посттравматического стрессового расстройства. А вот медсестры, работавшие в зоне боевых действий, подобной помощи не получали. Исследования о том, как война влияет на психологическое здоровье, всегда касались лишь мужчин, несмотря на то что сотни женщин служили медсестрами бок о бок с солдатами. В своих письмах и дневниках эти женщины описывают время, проведенное на ничьей земле, сломанные кости, ампутации и газовые атаки, а также уход за солдатами с оторванными конечностями. Все это они видели воочию, совсем близко, нюхали и трогали. Военный невроз никогда не упоминался в отношении этих женщин, им его никогда не диагностировали, и лечения им никто не предлагал.
За долгие годы в профессии я немало всего узнала. И некоторые выученные мною уроки причиняют настоящую боль. Другие просто шокируют. Медсестры обязаны обеспечивать защиту, словно человеческий скелет. Но, как я узнаю, сломать кость ребенку очень сложно, потому что у детей они очень мягкие и гибкие и не должны ломаться даже под воздействием значительной силы. Но у некоторых детей скелета нет, нет заботливой медсестры, нет доброты, нет защиты. Вред им уже причинен.
Я узнаю, какую силу нужно приложить, чтобы сломать ребенку ногу. И что совсем не обязательно прикладывать большие усилия, чтобы вызвать кровоизлияние в мозг у младенца – достаточно его просто потрясти. В результате ребенок, скорее всего, получит такие серьезные повреждения мозга, что родитель или опекун, который, будучи не в силах справиться, решил его потрясти, впоследствии тем более не сможет справиться. Я узнаю, что потенциальные приемные родители не хотят усыновлять ребенка с серьезными повреждениями мозга. Ухаживая за девочкой, которую пыталась задушить ее приемная мать, я убеждаюсь: если малыша усыновили, это не значит, что отныне он в безопасности. Я учусь читать абстрактные узоры пятен на ножках и попе ребенка, которого опускали в ванну с кипятком и который внезапно задрал ножки, чтобы избежать ожога. Но по форме оставшихся на попе следов понятно, что его все равно опустили в воду.
