Кроме него у меня есть еще четырехлетняя кровная дочь и недавно одобренная для публикации книга, которую нужно отредактировать. Попытки справиться с травмой моего маленького сына и одновременно удовлетворить все потребности дочери так меня изматывают, что никакой сон уже не помогает. И все же я каждый вечер, как и раньше, стараюсь читать своей дочке на ночь и иногда засыпаю, уронив голову на обложку «Тигра, который пришел выпить чаю» или «Очень голодной гусеницы». Однажды я просыпаюсь и обнаруживаю, что в комнате темно, а моя четырехлетняя дочь закрыла книжку, которую я ей читала, и укрыла меня одеялом.
Несмотря на все это, в течение долгого времени мой сын остается не моим ребенком. Он для меня чужой. Так мы живем в течение нескольких месяцев, и оба думаем об одном и том же. Он целует меня, но только сквозь стекло, переползая на другую сторону двери, чтобы можно было меня поцеловать. Мои стеклянные двери понизу сплошь испачканы следами от поцелуев. Я их не вытираю. Я вспоминаю мальчика по имени Роан, за которым ухаживала много лет назад. У него был тяжелый комбинированный иммунодефицит, и из-за болезни он должен был находиться за стеклом. Мой сын сам спрятался за защитное стекло. Он слишком боится полюбить меня.
Однако сестренку он любит. С первого дня. А она любит его. Она ходит за ним везде, куда бы он ни пошел, словно тень-телохранитель. Иногда по ночам я вижу, как она гладит его по голове, и его широко раскрытые глаза поблескивают, встречая ее взгляд. Она с ним нежна, как физически, так и эмоционально: понимает, что с ним надо обращаться аккуратно. Во время обучающих курсов мне говорят, что в семьях, где есть родные дети, выше риск возникновения проблем. У кровного ребенка может возникнуть сильное чувство ревности.
В нашем случае все совершенно наоборот. Моя дочь горячо его любит. Она злится на меня, когда я в чем-то ему отказываю. Если я его ругаю, она встает между нами, закрывая его спиной, словно защитный барьер. Она обладает безграничным терпением и снова и снова читает ему одну и ту же книжку, в которой изображены дети с разными эмоциями на лицах. Мне говорят, что приемным детям трудно проявлять сочувствие. Но мой сын чувствует то же, что и другие люди. Он смеется, когда видит картинку смеющегося ребенка. И плачет, когда видит плачущего малыша. Каждый раз. Я вижу, как моя дочь вырывает страницу, где изображен плачущий ребенок. Она смотрит на меня с вызовом: «Я не хочу, чтобы мой брат грустил».
Мы любим играть в игру: он забирается мне под джемпер, а потом снова вылезает – и так раз за разом. Он хочет оказаться у меня в животе, хочет, чтобы я его родила, – почти так же сильно, как этого хочу я сама. Но сестринское дело научило меня терпению. День за днем я оберегаю его, а он – меня. Как сломанной кости нужно время, чтобы срастись, так и мы прирастаем друг к другу медленно, но я умею ждать. Наши скелеты становятся одним целым благодаря добру, пониманию и играм. В нас течет разная кровь, но кости у нас одни на двоих – ломкие, острые и способные заживать. И, как и в работе медсестры, в конечном счете выходит, что вовсе не я спасаю его, а он меня. Мои острые края сглаживаются. Я чувствую все очень глубоко. Благодаря ему я становлюсь лучше. Как мать. И как человек.
Не каждой семье везет так, как повезло нам: 20 % приемных детей в результате возвращаются под опеку властей. «У всех детей, нуждающихся в приемных родителях, есть особые потребности, – объясняет мне социальный работник. – Им не нужны обычные или просто хорошие родители, им необходима благоприятная терапевтическая среда и отсутствие ожиданий».
– Усыновление – вещь печальная, как ее ни приукрашивай, – делится со мной подруга. Ее саму удочерили сорок лет назад. – Помочь ребенку не значит его спасти. Это значит любить его безоговорочно, одновременно принимая тот факт, что он, возможно, никогда не будет спасен.
Процесс усыновления очень похож на работу медсестры – нужно найти в себе силы полюбить незнакомца.
Как и сестринское дело, этот процесс всегда несет на себе отпечаток грусти, потому что каждый ребенок должен иметь возможность расти в безопасности под опекой родной матери, и потому что уход за кем-то означает, что этот кто-то, так или иначе, страдает. Но есть в этом и своеобразная красота. Мой сын растет, чувствуя защиту, и становится добрейшим человеком, которого вам когда-либо доведется встретить. Его доброта передается мне. И всем окружающим. В моей жизни есть две вещи, которыми я горжусь больше всего: доброта моего сына и любовь, которую испытывает по отношению к нему моя дочь. Его отношения с сестрой – это нечто более могущественное, чем все то, что мне когда-либо доводилось видеть. Мой сын впитал все благое, что есть в этом мире, а любви, подобной той, которую испытывает к нему моя дочь, этот мир еще не видел. Быть их матерью – самая большая честь, дарованная мне этой жизнью.
10
«Так мы и пытаемся плыть вперед…»
[26]…И каждая морская волна, дробясь о скалу, считала, что она гибнет ради добра морских вод, ей не приходило бы в голову, что ее подняла сила ветра, так же как сила ветра подняла тысячи волн, бывших до нее, и поднимет тысячи тех, что будут после.
Василий Гроссман. Жизнь и судьба
Рак, подобно беременности, остается невидимым, пока его не найдут у вас или кого-то из ваших близких, и вот тогда вы начинаете видеть его повсюду. Замечаете женщину с платком на голове на беговой дорожке в тренажерном зале, которая почему-то идет, а не бежит. Видите пустующее место в классе, где учится ваш ребенок, и наблюдаете, как в слезах перешептываются учителя. Рак висит в воздухе, словно пыльца по весне. Все мы вдыхаем этот воздух, но лишь от ветра зависит, где осядет эта пыльца. И несмотря на все наши старания, рак пока что выигрывает. Его найдут у половины из нас. Каждые две минуты в Великобритании кому-то ставят этот диагноз. А его последствия ощутим на себе мы все.
В онкологических отделениях всегда много пациентов. Как и в амбулаторных онкологических клиниках, дневных онкологических отделениях и корпусах химиотерапии. В амбулаторных онкологических клиниках, где пациенты иногда ожидают постановки первоначального диагноза, сидячих мест нет. Здесь можно увидеть очереди людей, опирающихся о стены, – болезненно худых, потных и мучающихся от боли. Целая комната людей – каждый ждет своей очереди на прием к онкологу, который огласит диагноз и план лечения, и молится: «Пусть окажется, что терапевт ошибся – как и рентгенолог, который целую вечность изучал результаты томографии, не глядя мне в глаза, и все твердил, что снимок его немного беспокоит, пусть окажется, что мое собственное шестое чувство меня обмануло». Комната полна людей, чья жизнь вот-вот изменится навсегда. В этой комнате нет пола, а пациенты словно парят в пустоте и вот-вот низвергнутся в бездну. Они сжимают в руках талончики с номером очереди и ждут, когда же наконец цифра 73, словно застывшая на табло над сестринским постом, сменится и очередь дойдет до номера 98. В кулере нет воды, одноразовые стаканчики закончились, а рядом стоит вереница пустых пластиковых бутылок.
