Доктор Робертсон, однако, человек не просто эксцентричный, а злой. Мы часами придумываем, как бы ему навредить, как бы его разыграть, чтобы хоть немного восстановить справедливость. Но неуважение и злобу по отношению к пациентам проявляет не только доктор Робертсон.
– Миссис Джонс – девяностодвухлетняя женщина с ХОБЛ и обширными сопутствующими осложнениями. Мы ее осмотрим, а потом вы все рассчитаете ее лейкограмму, – говорит доктор Робертсон столпившимся вокруг студентам, но на саму миссис Джонс он ни разу даже не взглянул.
Джейн, медсестра, проводящая обход, насупилась. Студенты-медики – это кучка молодых индийцев с серьезным видом и белых женщин в обуви на высоких каблуках. Студентки, по-видимому, предпочитают носить на работу юбки-карандаши, блузки с глубоким вырезом и каблуки. Я понятия не имею почему. Пройдет пара лет, и, набегавшись по больничным коридорам, испачканные физиологическими жидкостями, они, вероятно, захотят надеть туфли на плоской подошве и менее дорогую одежду.
– Миссис Джонс, сейчас мы вас осмотрим, – кричит Джейн. – Сядьте, пожалуйста, повыше. Вот умничка.
Я закрываю глаза. Удивительно, что миссис Джонс еще не отправила ее куда подальше. Однако, открыв глаза, я вижу, что она улыбается.
– Что, милая?
– Пришел доктор Робертсон, – кричит Джейн. – Сейчас он будет вас осматривать, дорогая. – Она кричит на пределе своих возможностей.
Миссис Джонс поворачивается одним ухом. Слегка обхватывает это ухо ладонью. Джейн наклоняется ближе. Студенты как по команде склоняются за ней, словно связанные невидимой нитью.
– Доктор осмотрит вас, дорогая. Вам станет лучше.
Джейн кричит так громко, что из врачебного кабинета выглядывают младшие медсестры, пациентка на соседней койке начинает цокать языком, а потом и сама начинает кричать: «Да что же это такое, отдохнуть не дадут!»
Миссис Джонс роняет руку на одеяло.
– Я, черт возьми, не глухая, – говорит она. – И вылечить меня вам уже не удастся, милая. Я ведь и не тупая тоже, черт побери.
Вся группа суматошно удаляется, включая покрасневшую Джейн. К сожалению, это не единственный раз, когда мне доводилось наблюдать, как медсестры проявляют снисхождение, пренебрежение, равнодушие, а иногда и банальную жестокость по отношению к пациентам. Среди моих коллег есть медсестра, которой, откровенно говоря, я бы не доверила ухаживать даже за хомячком. Она грубо разговаривает с больными, фыркает каждый раз, когда ее просят что-нибудь сделать, и сидит на посту, листая журналы, пока над ее головой мигает красный сигнал экстренного вызова. В результате страдают ее пациенты. Иногда им даже становится хуже. Или, по крайней мере, они поправляются не так быстро, как могли бы. Как говорила Флоренс Найтингейл, «если выздоравливающий жалуется на озноб или жар, если он чувствует себя нехорошо после еды, если у него обнаруживаются пролежни, то вовсе не следует это приписывать болезни, но исключительно неправильному уходу»
[29].
Я спрашиваю себя, не ухудшается ли ситуация, не становятся ли врачи и медсестры менее добрыми по отношению к пациентам, или же, вспоминая о старых добрых временах, мы попросту надеваем розовые очки. Я спрашиваю себя, не страдает ли наше общество коллективной формой притупления сострадания. Слово hiraeth на валлийском означает ностальгию или сильное желание чего-то, к чему нельзя вернуться, или чего никогда не было. Я надеюсь, мы еще можем вернуться к доброте, если она вообще существовала. А если нет, я надеюсь, что все мы способны жить как миссис Джонс. Что все мы можем бунтовать, когда слабеет свет
[30].
12
«Есть две смерти…»
[31]Должна быть другая жизнь, здесь и сейчас… А эта – слишком коротка, слишком изломанна. Мы ничего не знаем, даже о самих себе.
Вирджиния Вулф. Годы
(перевод А. Осокина)
Хильдегард Э. Пеплау, плодовитый писатель, ученый и теоретик сестринского дела, писала, что заключительный этап отношений между медсестрой и пациентом (которые лежат в основе того, что означает сестринский уход за больным) – это их разрешение и окончание. Отношения медсестры и пациента заканчиваются только в двух случаях – если последнего выписывают или же он умирает. «Один из ключевых аспектов взаимоотношений медсестры и пациента, который отличает их от прочих общественных связей, заключается в том, что они носят временный характер», – писала Пеплау
[32].
Она ошибалась. Работа медсестры не заканчивается после окончания ее больничной смены. Не заканчивается она и после смерти.
Крохотный белый гробик – очередные похороны ребенка. Ребенка, за которым я и мои коллеги-медсестры ухаживали в ПОИТ в течение полугода. Сэмюель родился слишком рано: его недоразвитые легкие нуждались в столь интенсивной искусственной вентиляции, что произошло сильное нарушение респираторных функций. У малыша развилось хроническое заболевание легких – болезнь, при которой легкие теряют эластичность и растяжимость, неохотно насыщаются кислородом и оказываются подвержены настолько серьезным инфекциям, что может потребоваться аппарат искусственного жизнеобеспечения. Каждую зиму ПОИТ переполнен детьми вроде Сэмюеля, которые родились недоношенными, выжили, появившись на свет на двадцать третьей или двадцать четвертой неделе, но которым не повезло оказаться в числе нормально развивающихся младенцев. Медсестры знают об опасностях, которые влечет за собой неопределенность, связанная с развитием младенца: семьи часто переживают бесчисленные травмы, вызванные преждевременными родами, а затем, через год, вновь оказываются в педиатрическом отделении интенсивной терапии, где их теперь еще более любимый ребенок снова ведет борьбу за выживание.
Лицо матери Сэмюеля постоянно искажено мукой, ее глаза чего-то ищут, но ничего не видят. На похороны пришло много людей, все члены семьи вместе переживают общее горе, их лица залиты слезами. Я окидываю взглядом церковь, в которой собрались скорбящие друзья и родственники. Все мы любим Сэмюеля. Кроме меня, здесь еще пять медсестер. Трое два часа добирались сюда после ночной смены: они на ногах уже почти целые сутки.
Одна из медсестер, Джо, больше других присматривала за Сэмюелем. Джо – младшая медсестра из ПОИТ. Поскольку мальчик подхватил больничную инфекцию, ему была необходима своя личная палата, отгороженная от остальной части отделения. Джо провела последние несколько месяцев в этой палате. В дневные смены она по двенадцать с половиной часов сидела рядом с Сэмюелем и его мамой, в ночные – по двенадцать с половиной часов находилась с Сэмюелем наедине, пока его мама спала в комнате для родителей. Я время от времени заглядывала к Сэмюелю, чтобы дать Джо немного передохнуть или проверить за ней дозировку лекарств, и видела, как она ему поет, держит его за ручку или поглаживает по волосам. Его глаза следили за ней, когда она ходила по комнате, и он улыбался ей по-настоящему искренне, несмотря на боль, которую наверняка испытывал. У Джо в кармане всегда был флакончик мыльных пузырей, которые она осторожно пускала над его головой, а потом заставляла лопаться один за другим, пока Сэмюель не начинал довольно пинаться. Джо присутствовала, когда один из врачей сообщил его маме плохие новости, и надолго задержалась после своей смены, чтобы перевести то, что он имел в виду, на человеческий язык. Когда Сэмюелю пришло время умирать, Джо покрасила ему ладошки и сделала отпечатки на открытке. Она отрезала локон с его затылка и отдала его матери мальчика.
