Как и другие медсестры, будучи студенткой, я получаю практические знания обо всех религиях – о верованиях, имеющих отношение к болезням и недугам, к страданиям и смерти. Но университетская аудитория – это не то место, где учат заботиться о духе. Об особенностях ислама я узнаю вовсе не из учебника по сестринскому делу, а от пациента-мусульманина, который перед смертью просит, чтобы его лицо повернули направо, в сторону Мекки. От его родственников – бесконечного потока людей, которые приходят навестить его, а он, несмотря на боль, неподдельно счастлив, когда их видит. Я узнаю, что его родные доверяют Божьей воле больше, чем словам врачей, и что разговоры об отказе от лечения всегда бывают самыми трудными, независимо от вероисповедания.
Особенно сложными оказываются уроки о вере свидетелей Иеговы. Молодая мать истекает кровью в ОНП. Она отказывается от донорской крови, которая может ее спасти, и нам приходится позволить ей умереть во имя ее убеждений. Уровень уважения, которое медсестра должна испытывать по отношению к верованиям пациента, в некоторых случаях предполагает, что пациент умрет. Уход за больными становится (и должен становиться) все более целостным, но время от времени забота о душе человека означает, что тело его умрет.
Когда моей дочери исполняется пять месяцев, я возвращаюсь на работу в педиатрическое отделение интенсивной терапии. Отец отвозит ее в ясли к самому открытию, к 8 часам утра (я ухожу еще в 6:30), а я забираю ее в 6 вечера. Из-за того что мы с ней так мало видимся, чувство вины заставляет меня просыпаться по ночам в холодном поту, но моя новая роль матери меняет меня как медсестру. Я начинаю замечать мелочи, которые имеют очень большое значение. Мне всегда казалось, что работающая в нашем отделении медсестра по работе с людьми, пережившими утрату, играет важную роль, но теперь я считаю, что она абсолютно необходима, и степень моего уважения к ней трудно описать словами. Она тоже мать, и проводит каждый рабочий день, помогая семьям, которые вот-вот потеряют или уже потеряли своих детей. Она помогает сотрудникам – от младших медсестер вроде Сави, которые расплескивают по комнате свои хлещущие через край эмоции, до врачей-консультантов, которые полностью закрылись в себе. Она мастерский переводчик: «Доктор говорит, что мы больше ничем не можем помочь Саре. Но он имеет в виду, что мы не можем спасти тело вашей дочери. Он сделал все, что мог. Как и все мы. И все же мы можем сделать еще кое-что. Для Сары и для вас. Я рядом и буду рядом с вами, и в течение следующих нескольких дней мы будем сохранять воспоминания. Мы сделаем так, чтобы Сара больше не испытывала боли, чтобы ее окружало спокойствие и комфорт, а вы сможете обнимать ее и быть рядом с ней перед тем, как она умрет, и после того, как это произойдет. А я все время буду рядом с вами. Я рядом».
Все мы заканчиваем свой путь в морге, но для большинства людей это место остается чем-то трудновообразимым. У меня перехватило дыхание, когда я впервые туда пришла – одни двери, потом другие, и вот перед вами несколько рядов белых холодильных камер. Из-за белых ламп дневного света, белых холодильников и белых стен все в этом помещении кажется холодным и нереальным. Слишком клиническим. Слишком далеким от природы. Там совершенно ничем не пахнет – нет тех запахов, которые обычно витают в больнице: отбеливатель, пот, кровь, жасмин, моча, средство после бритья, лавандовый крем для рук, мятные леденцы, немытые волосы, пропитавшиеся сигаретным дымом, спиртовой антисептик, испражнения.
В морге ничем не пахнет. Это наименее пугающее место, которое только можно себе представить. Если привидения и существуют, они вряд ли обитают в моргах. Там в буквальном смысле нет никакой жизни. Там нет ничего. «Вот мы здесь, – пожимает плечами сотрудник морга, когда я впервые туда наведываюсь, – а вот нас уже не стало».
Процедуры, проводимые после того, как пациента привозят в морг, могут отличаться в разных больницах, но в целом происходит примерно следующее: санитары должны с помощью лебедки уложить тело на каталку, если не представляется возможным сделать это вручную, затем повесить на него ярлык и оформить документы, после чего труп закрывают в холодильной камере. Для страдающих ожирением пациентов, которых становится все больше, существуют специальные холодильные камеры – туда можно войти в полный рост, и при этом не требуется поднимать или вручную перетаскивать тело умершего. Имеется также еще один маленький холодильный отсек для младенцев – их обычно относят вниз медсестры или акушерки. Если плод погибает раньше двадцать четвертой недели беременности, его тело не регистрируется как труп умершего. Как скорбеть, если нет даже свидетельства о смерти?
Подобное меня больше не шокирует. Я привыкла к жизни и к смерти и ко всему, что лежит между ними. Но холод, идущий от кожи человека, лежащего в холодильной камере морга, сложно описать и так же сложно забыть. Смерть (как и жизнь) имеет свои фазы, и часто к тому времени, когда тело достают из холодильной камеры – перед приходом родных, для похорон, или кремации, или (как часто случается в больницах) для вскрытия, – оно мало напоминает того человека, который некогда в нем жил. Меняется лицо, кожа теряет цвет. Тело уменьшается и становится восковатым.
Однако именно морг стал тем местом, где мне довелось воочию увидеть самую что ни на есть бесстрашную любовь. У меня была ужасная неделя – я без конца волновалась о том, что моя профессия медсестры Национальной службы здравоохранения не позволяет мне достаточно зарабатывать: вот-вот придут счета, которые мне нечем оплачивать, а тут еще и машина не заводится. У меня на руках двое малолетних детей – они совсем простужены, и у обоих болит горло, а я накачала их парацетамолом и ибупрофеном и отправила одного в детский сад, а другую – в школу и теперь жду, когда мне позвонят обеспокоенные педагоги и потребуют, чтобы я забрала детей (невыполнимая задача для дежурной медсестры, у которой полное отделение больных).
В середине смены я провожаю мать к ее умершему сыну. Я помню, как она, дрожа, шла рядом со мной в комнату, где на каталке, в гробу лежит Закари, обернутый мягким одеялом. Помню, я подумала о том, как эгоистичны и ничтожны мои собственные проблемы. Мы входим в тесную комнатушку, расположенную рядом с моргом. Мать наклоняется к своему сыну и шепчет что-то ему на ухо – я не могу разобрать, что именно. Это интимный момент, и я стою настолько далеко, насколько позволяют размеры комнаты. Но потом она отходит на несколько шагов назад и притягивает меня к себе, стискивает мою руку. Она не плачет. Просто смотрит на него и гладит по лицу большим пальцем. Закари кажется меньше, а его теплая смуглая кожа стала землисто-серой. Я хорошо его знаю. Я ухаживала за ним в течение многих месяцев, и последние несколько дней готовилась к его смерти. Пока он умирал, мы вместе с медсестрой по оказанию помощи людям, потерявшим ребенка, отрезали локон его волос, покрасили его ступни золотой краской. Я сняла отпечаток, сфотографировала его вместе с матерью и круглые сутки ставила ему его любимую музыку.
– Ты выглядишь так мирно, сынок. Больше никакой боли. Никаких операций. Никаких больниц. – Она замечает, что я дрожу и рыдаю. Снимает с него одеяло и пробегает рукой по его телу, по животу, по коленям, по ступням. – У вас есть дети? Я вас ни разу не спрашивала.
