Великолепная четверка часто собиралась в комнате Эверетта88, они потягивали шерри, смешивали коктейли, развлекали себя играми и вели долгие дискуссии.
Эверетт всю жизнь был поклонником идей Эйнштейна, в возрасте двенадцати лет он написал австрийскому ученому письмо, где задал вопрос, почему вселенная остается целостной. Эйнштейн ответил, коротко, но дружелюбно, и слегка подразнил молодого человека за его любопытство.
Семьдесят пять лет великий ученый отметил 14 марта 1954 года.
Незадолго до этой даты собрался комитет, возглавляемый Оппенгеймером, чтобы решить, кому вручить Премию Альберта Эйнштейна, особую награду в честь австрийца. Победителем оказался Фейнман, получивший пятнадцать тысяч долларов и золотую медаль.
«Нью-Йорк Таймс» посвятила статью этому событию, отметив, что награда была «высочайшим знаком признания заслуг, лишь на шаг менее ценным, чем Нобелевская премия»89.
14 апреля Эйнштейн в качестве приглашенного гостя прочитал особую лекцию в лаборатории Палмера студентам, проходившим курс Уилера по теории относительности. Выступление организовал на тот момент студент (позже ставший открывателем цветного заряда в сильном взаимодействии) Оскар Гринберг, которому пришлось держать все в секрете, чтобы избежать наплыва людей, желавших просто посмотреть на великого человека.
Само собой, Мизнер не мог пропустить такого события, и, по его словам, Эверетт тоже присутствовал.
Во время выступления Эйнштейн подчеркнул, что хотя он верит в способность квантовой механики невероятно успешно предсказывать результаты одного эксперимента за другим, в ней остаются логические трещины. Он нашел смехотворным, что связь наблюдателя и процесса измерений по-прежнему остается важной частью теории.
Если требуется человек, чтобы запустить процесс коллапса волновой функции до состояний, представляющих определенные измеряемые величины, то почему мышь не в состоянии сделать то же самое?
Весь процесс квантовых измерений требовал переработки в объективном, механистическом и догматическом духе.
Главной областью интересов Эверетта по-прежнему осталась теория игр, но он с интересом прошел курс квантовой физики, прочел фон Неймана и прослушал лекцию Эйнштейна и поэтому заинтересовался проблемой квантовых измерений. По совпадению, примерно в то же самое время Уилер начал искать среди магистрантов того, кто может взяться за проект в области общей теории относительности и ее квантования.
Магистранты разговаривают с Нильсом Бором во время его визита в Принстон в 1954 году. Слева направо: Чарльз Мизнер, Хейл Троттер, Нильс Бор, Хью Эверетт и Дэвид Харрисон.
Источник: фотография Алана Ричардса, AIP Emilio Segre Visual Archives.
Осенью того же года Бор провел целый семестр в институте перспективных исследований, консультируясь с Уилером, Оппенгеймером, Юджином Вигнером и др. Он привез с собой из Дании молодого ассистента, Оге Петерсена, и 16 ноября прочитал лекцию в Градуэйт-колледж, на которой присутствовали Мизнер и Эверетт.
Одним из основных вопросов выступления стала теория квантовых измерений.
Как Эйнштейн с конца двадцатых не уходил из оппозиции к квантовой неопределенности, так же Бор не отступал от собственной интерпретации квантовой физики. Он подчеркивал, что квантовая механика нечто вроде черного ящика. Ответы, которые мы получаем с ее помощью, зависят от того, какого типа измерения мы проводим. Если мы начинаем эксперимент, чтобы узнать свойства частицы в некоторой системе, то мы получим «частицеподобный» ответ. Если мы переключаемся на опыт, где имеем дело с волнами, то наши результаты будут «волноподобными». Полного знания субатомного мира достичь невозможно, считал Бор, всегда останутся квантовые тайны. Подобно посвященным в восточные мистерии, мы просто должны принимать тот факт, что не все загадки природы можно разгадать.
Неразборчивая речь датчанина, его мягкое бормотание делало эти заявления еще более загадочными.
Молодые физики сохраняли уважение к Эйнштейну и Бору, но большей частью они придерживались более практичных интерпретаций проблемы квантовых измерений. Идея фон Неймана, последовательно отображенная в его учебнике, предлагала наилучшее описание того, что тогда уже начинали именовать «Копенгагенской интерпретацией».
Занимаясь квантовыми измерениями, ты получаешь один физический параметр, именуемый измеряемой величиной. Например, если ты ищешь способ определить местонахождение частицы, то ее позиция будет измеряемой величиной. До измерения квантовая система состоит из комбинации возможностей – например, смеси определенного количества одного позиционного состояния, определенного количества другого и так далее, и все это именуется «суперпозиционным состоянием». Эта смесь постепенно изменяется в соответствии с уравнением Шредингера. Но в тот момент, когда проводится измерение, система случайным образом коллапсирует до одного из позиционных состояний, словно карточный домик, рушащийся неким произвольным образом.
Эверетту не нравилась ни одна из существующих квантовых интерпретаций, все они выглядели произвольными и субъективными. Однажды вечером, выпив пару стаканов шерри, он поделился своими чувствами с Петерсеном, как раз зашедшим в Градуэйт-колледж. Он заявил, что квантовая физика крайне нуждается в объективном толковании, и что идея измеряемых переменных, базирующаяся на том, что ты собираешься измерять, выглядит абсурдной. Почему выбор экспериментатора должен влиять на то, что происходит в мире частиц?
Петерсен счел себя обязанным защитить взгляды своего наставника. Датчанин предложил точку зрения, согласно которой квантовое измерение было в значительной степени решенной проблемой.
Принцип дополнительности Бора обеспечивал философское обоснование, а более детальные интерпретации, такие как у фон Неймана, показывали, как рассчитывать экспериментальные результаты. Оставалось так много неисследованного в физике, и зачем изобретать колесо заново, ставить под вопрос столь успешную теорию, как квантовая механика?
Мизнер наблюдал за спором с большим интересом. Он знал, что им предстоит еще не одна такая дискуссия на протяжении семестра, и ему нравились оба подхода.
С одной стороны, он понимал сомнения Эверетта, брошенные в лицо догмам физического мейнстрима в лице Петерсена. «Хью думал, что интерпретация Петерсена просто невыносима», – вспоминал он позже.
Мизнер соглашался с Эвереттом, что неестественным кажется тот факт, что уравнение Шредингера работает для постоянных изменений, но не объясняет проблему измерения. «Это выглядело странным подходом к фундаментальному закону физики»90, – писал он.
С другой стороны, Мизнера интересовали более злободневные вопросы теории. Работа над геометродинамикой шла полным ходом, и методы Фейнмана, приложенные к гравитации, пусть и спорным образом, предлагали более осязаемую проблему, чем донкихотовская попытка внести объективность в теорию квантовых измерений.
