Он протянул руку, и мы по очереди ее пожали, прежде чем выйти из кабинета. Он с улыбкой закрыл за нами дверь.
Выйдя на улицу и направляясь к автомобилю, я почувствовал, что что-то изменилось. Все, на что я смотрел и что меня окружало, виделось словно в тумане, как бы отодвинувшись на задний план, вокруг меня как будто образовалась зона, из которой выкачали всякий смысл. Мир ушел у меня из-под ног, такое было ощущение, но меня это не волновало, потому что ведь папа умер. Если похоронная контора запечатлелась в моем сознании совершенно живо и отчетливо, то городской ландшафт предстал бледным и смутным, чем-то, сквозь что я вынужден идти. Я не переменился в мыслях, мой внутренний мир оставался прежним, различие было только в том, что сейчас он требовал себе больше пространства и тем самым отодвигал от меня окружающую действительность. Иначе я не умею это описать.
Ингве перегнулся через сиденье, чтобы открыть вторую дверцу. Я обратил внимание на белую ленточку, привязанную к решетке на крыше машины, она глянцево блестела и напоминала ленточки, которыми перевязывают подарки, но здесь-то она при чем?
Он открыл мне дверцу, и я сел в машину.
– Вроде все в порядке, – сказал я.
– Да, – кивнул Ингве. – Ну что? Поехали к бабушке?
– Давай, – сказал я.
Он помигал поворотником и выехал на дорогу, свернул на первом перекрестке налево, затем еще раз налево и выехал на Дроннингенс-гате, и уже скоро с моста впереди показался дом бабушки и дедушки, он желтел на вершине холма, как бы венчая собой пейзаж с видом на акваторию порта с причалом для яхт. Подъем по Кухольмсвейен, и вот уже маленькая улочка, такая тесная, что надо сначала чуть спуститься вниз по склону и только тогда уже заезжать на нее задним ходом, чтобы свернуть на подъездную дорожку и припарковаться перед крыльцом. Отец производил этот маневр на моих глазах сотни раз, и одно то, что Ингве сейчас повторил в точности то же самое, подтолкнуло слезы к самому краю сознания, и потребовалось усилие, чтобы не дать им хлынуть.
Когда мы поднялись на вершину холма, с крыльца взлетели две большие чайки. Вся площадка перед въездом в гараж была завалена большими пакетами с мусором, они-то и привлекли чаек; в поисках чего-нибудь съедобного птицы уже успели раскидать вокруг всевозможную пластиковую дрянь.
Ингве выключил мотор, но не вставал с сиденья. Я тоже остался сидеть. Одичавший сад возле дома превратился в заросли. Трава, желтовато-серая, высилась по колено, точно на лугу, местами прибитая дождями к земле. Она проникла повсюду, заполонила все клумбы, я не разглядел бы цветов, если бы не знал, где они раньше росли, потому что сейчас они едва проглядывали там и сям маленькими яркими пятнышками. Возле ручья валялась опрокинутая набок ржавая тачка. Земля под деревьями была бурого цвета от усеявших ее гниющих груш и слив. Повсюду разрослись одуванчики, а кое-где я заметил даже маленькие деревца. Все выглядело так, словно мы попали на лесную поляну, а не в сад в городе Кристиансанне.
Придвинув лицо к окну, я посмотрел вверх на дом. Сливные доски прогнили, кое-где облезла краска, однако запустение здесь было не так заметно.
На лобовое стекло упало несколько капель. Дождь застучал по крыше и кузову машины.
– Гуннар, во всяком случае, еще не приехал, – сказал Ингве, отстегивая ремень безопасности. – Наверное, скоро будет.
– Должно быть, на работе, – сказал я.
– Конечно, сезон отпусков время дождливое, но вряд ли дожди заставят аудитора выйти на работу, – сухо произнес Ингве.
Он вынул из зажигания ключ и сунул связку в карман, открыл дверцу и вышел из машины.
Мне выходить не хотелось, но нельзя же было так и сидеть в машине, поэтому я тоже вылез, захлопнул за собой дверцу и посмотрел на кухонное окно на втором этаже, откуда на нас всегда смотрело бабушкино лицо, когда мы приезжали.
Сегодня в окне не было никого.
– Надеюсь, что тут не заперто, – сказал Ингве, поднимаясь на крыльцо по шести ступенькам, когда-то выкрашенным темно-красной краской, а сейчас серым. Обе чайки уселись на крыше соседнего дома и внимательно следили оттуда за каждым нашим движением.
Ингве нажал на ручку и вошел в дверь.
– Черт! Только этого не хватало, – сказал он.
Я поднялся по ступенькам, а когда вслед за ним вошел в прихожую, невольно отвернул лицо. Внутри стояла нестерпимая вонь. Пахло гнилью и мочой.
Ингве стоял посреди прихожей и озирался вокруг. Синий ковролин был усеян черными пятнами. Раскрытый стенной шкаф забит бутылками и пакетами с бутылками. Повсюду валялась разбросанная одежда. Остальные бутылки, вместе с вешалками, обувью, нераспечатанными письмами, рекламными листовками и пластиковыми пакетами, тоже с бутылками, были раскиданы по полу.
Но главное – этот смрад.
Откуда такая вонища?
– Он все разрушил, – произнес Ингве, медленно покачав головой.
– Что это так мерзко воняет? – спросил я. – Видимо, где-то что-то гниет.
– Пошли, – сказал Ингве. – Бабушка ждет нас.
С середины лестницы тоже стали попадаться пустые бутылки, по пять-шесть штук на каждой ступеньке, и чем ближе к площадке второго этажа, тем их становилось больше. Площадка перед дверью была сплошь заставлена бутылками и пакетами с бутылками, а на следующем пролете, ведущем на третий этаж, где раньше находилась спальня дедушки и бабушки, бутылки полностью занимали все ступеньки, и только посередине оставалась парочка дециметров для прохода. По большей части они были либо полуторалитровые пластиковые, из-под пива, либо водочные, но попадались и винные.
Ингве открыл дверь, и мы вошли в гостиную. На пианино стояли бутылки, а под ним – набитые бутылками пластиковые пакеты. Дверь в кухню была открыта. Бабушка всегда там сидела, так оказалось и на этот раз, она сидела за пластиковым столом, глядя на столешницу, с зажженной сигаретой в руке.
– Здравствуй, – сказал Ингве.
Она подняла глаза. В первый момент она посмотрела на нас отсутствующим взглядом, затем в нем что-то затеплилось, на лице отразилось узнавание.
– Так это вы приехали, мальчики? Я вроде бы слышала, как кто-то вошел в дверь.
Я сглотнул вставший в горле комок. Глаза ее глубоко провалились в глазницы, нос на исхудалом лице заострился и стал похож на птичий клюв. Побелевшая кожа покрылась сплошными морщинами.
– Мы выехали, как только узнали, что случилось, – сказал Ингве.
– Ох, это было ужасно, – сказала бабушка. – Но теперь вы тут. И то хорошо.
Платье на ней все было в пятнах и висело на изможденном теле, как на вешалке. Из верхней части груди, которую должно было прикрывать платье, так сильно выпирали ребра, что их можно было пересчитать. Лопатки и тазобедренные суставы тоже торчали наружу. Руки – кожа да кости. Вены на кистях проступали, как темно-синие провода.
От нее несло мочой.
