– Хочу. Вот только докончу тут, – сказал Ингве. – Может, поставишь кофе?
Я сделал, как он сказал. И тут вдруг вспомнил про бабушкино лекарство. Это не терпело отлагательства.
– Я только сбегаю в аптеку, – сказал я. – Тебе ничего не надо купить, – например, в киоске?
– Нет, – сказал он. – Хотя, впрочем, да. Купи колу.
Выйдя на крыльцо, я застегнул куртку. Куча мусорных мешков перед гаражом с нарядной дверью пятидесятых годов чернела, сверкая на солнце. Темно-коричневый прицеп с опущенным дышлом застыл сиротливо, словно в поклоне передо мной, – как покорный слуга, подумалось мне. Засунув руки в карманы, я пошел к дороге и, сойдя с тротуара, вышел на шоссе – оно уже высохло после дождя. Но на широком откосе оставалось еще много мокрых пятен, и яркая зелень травы сияла на темном фоне гораздо ярче, чем в сухую погоду, когда все вокруг запорошено пылью, цветовые контрасты становятся глуше, и все на свете выглядит одинаково неприметным, бесформенным, все открыто, все на виду в огромной зияющей пустоте. Сколько же таких зияющих пустотой дней я тут прослонялся? Видел эти черные окна в домах, видел, как из конца в конец проносится ветер, как светит сверху солнце, обнажая все мертвое и слепое? Ах, так это же было то время, которым ты больше всего дорожил в этом городе, время, которое тебе казалось тут лучшим из всех, когда все здесь было наполнено жизнью! Синее небо, жаркое солнце, пыльные улицы. Автомобиль с орущей стереоустановкой и откинутым верхом, двое молодых людей на переднем сиденье в одних плавках и солнечных очках едут на пляж… Старушка с собачкой, застегнутая на все пуговицы, на носу огромные солнечные очки, собачка рвется с поводка, ей надо к забору. Самолет с длинным полотнищем, которое он тянет за собой: завтра на стадионе матч. Все открыто, все пусто, мир мертв, а к вечеру все кафе и ресторанчики забиты загорелыми и радостными мужчинами и женщинами в светлой одежде.
Я ненавидел этот город.
Пройдя сто метров по Кухольмсвейен, я очутился у перекрестка, до аптеки было еще сто метров, она находилась в торговом центре. За перекрестком возвышался травянистый склон, наверху которого стояли блочные дома пятидесятых-шестидесятых годов. Через дорогу, на середине склона, располагались помещения для общественных мероприятий «Элевина». Может, поминки после похорон устроить здесь?
Мысль о том, что он умер не только для меня, но и для матери и братьев, дядей и теть, вновь вызвала у меня слезы. Для меня уже не имело значения, что я нахожусь посреди улицы, на тротуаре, по которому все время ходят люди, я их почти не замечал, только все время утирал тыльной стороной руки слезы, в основном из практических соображений, поскольку иначе мне не видно было дороги, и тут меня осенила внезапная мысль: поминки мы устроим не в «Элевине», а в доме дедушки и бабушки, который он разорил и угробил.
Я прямо загорелся этой мыслью.
Мы отмоем каждый чертов сантиметр каждой чертовой комнаты, выкинем все, что он испортил, отберем все, что осталось и годится к употреблению, приведем в порядок весь дом и всех туда созовем. Он сумел все разрушить, а мы все восстановим. Мы – порядочные люди. Ингве, наверное, скажет, что это невыполнимо и что такая попытка бессмысленна, но я буду настаивать. Я имею такое же право, как он, решать насчет похорон. И все, черт возьми, выполнимо. Главное, это все отмыть. Мыть, мыть и мыть.
Очереди в аптеке не оказалось, и, после того как я представил удостоверение личности, провизор в белом халате пошел к полкам и достал таблетки. Сделав надпись на этикетке, он положил их в пакетик и послал меня в кассу на другой стороне зала.
Ощущение присутствия чего-то хорошего, вызванное, может быть, тем, что воздух тут был чуть-чуть прохладнее, заставило меня остановиться и постоять на крыльце.
Серое, серое небо; серый, серый город.
Блестящие кузова машин. Освещенные окна. Провода, протянувшиеся от столба к столбу.
Нет. Не было тут ничего.
Я медленно поплелся к киоску.
Папа не раз заводил речь о самоубийстве, но всегда в отвлеченном смысле, как бы просто рассуждая на эту тему. Он считал, что статистика в этом врет, и на самом деле многие, а не то и все автомобильные аварии с одинокими водителями представляют собой закамуфлированное самоубийство. Он несколько раз говорил, что столкновение со скалой или встречным трейлером было только средством, к которому человек прибегает, чтобы не позорить себя откровенным самоубийством. Это было в то время, когда они с Унни переехали наконец из Северной Норвегии в Сёрланн и пока еще жили вместе. Папа стал почти черным от загара и растолстел как бочка. Он лежал, растянувшись на шезлонге, в саду за домом, и пил, сидел перед домом на веранде и пил, а по вечерам был так пьян, что у него, наверное, все плыло перед глазами, и он на кухне в одних трусах жарил отбивные. Ничего, кроме отбивных, он, насколько я видел, не ел, ни картошки, ни овощей, одни только дочерна подгорелые отбивные. В один из таких вечеров он рассказал, что Йенс Бьёрнебу повесился, привязав себя за ноги на чердаке. Ни мне, ни ему не пришло тогда в голову, что это просто невозможно было проделать без посторонней помощи, при том что он жил в Вейерланне совсем один. Самым приличным по отношению к окружающим в этом случае было, по словам отца, снять номер в отеле, написать письмо в больницу, где было бы сказано, где тебя можно найти, а затем, выпив спиртного, принять таблетки, лечь в постель и уснуть. Трудно даже поверить, что я не увидел за этими рассуждениями ничего, кроме досужих разговоров, думал я теперь, подходя к киоску возле автобусной остановки, однако так оно и было. Он так крепко впечатал в мое сознание свой образ, что я никогда не видел его иным: даже когда он стал совершенно не похож на себя прежнего ни внешне, ни характером и от былого сходства уже почти ничего не осталось, я продолжал видеть в нем того человека, каким он был прежде.
Я поднялся на деревянное крыльцо и зашел в киоск, где кроме продавца не было ни души, взял со стойки возле кассы газету, отодвинул стеклянную дверцу витрины, достал оттуда колу и выложил обе покупки перед продавцом.
– Газета и одна кола, – произнес продавец, подставляя их под сканер. – Еще что-нибудь?
Задавая вопрос, он не смотрел мне в лицо, очевидно заметив, что оно в слезах.
– Нет, – сказал я. – Это все, спасибо.
Я вынул из кармана смятую бумажку и посмотрел на нее. Это была купюра в пятьдесят крон. Я немножко разгладил ее, прежде чем протянуть продавцу.
– Спасибо, – сказал продавец.
У него были волосатые руки, но волос на них был светлый, белая адидасовская футболка, белые тренировочные брюки, наверняка тоже фирмы «Адидас». С виду он совершенно не походил на киоскера, – скорее всего, зашел подменить отлучившегося на несколько минут приятеля. Я взял свои покупки и направился к выходу; навстречу уже входили два десятилетних мальчика с зажатыми наготове деньгами. Их велосипеды валялись брошенные у крыльца. По дороге с обеих сторон тронулись вереницы автомобилей. Надо сегодня же вечером позвонить маме и Тонье. Я зашагал по тротуару, пересек улицу по «зебре» и снова очутился на Кухольмсвейен. Конечно же, поминки надо справлять у себя. Через… шесть дней. К этому времени все должно быть готово. До этого мы должны разместить в газете извещение, разработать план похорон, пригласить гостей, прибраться в доме, навести хотя бы относительный порядок в саду, договориться об угощении и обслуживании гостей. Если вставать пораньше, ложиться попозже и ничем другим не заниматься, вполне можно успеть. Осталось только уговорить Ингве. Ну, и Гуннара тоже. Хотя в самые похороны он не станет вмешиваться, но в том, что касается дома, у него тоже есть право голоса. Ладно, черт побери! Уж как-нибудь договоримся. Поймет же он, в конце концов.
