Я слышу ворчливые крики, игроки подбирают команду, дробное постукивание кедов. Играют десять человек – пять на пять. За линией поля три человека ждут своей очереди. Подходит четвертый, спрашивает: «Вы следующие?» Игроки кивают.
Мне знакома приблизительно половина игроков. Некоторых я знаю по школе. Кое-кто – соседи. Вижу парня, который ведет городскую программу по игре в лакросс
[15]. Многие из них работают в финансовом сообществе, но я вижу и двух школьных учителей.
Я не вижу Хэнка.
Когда игра подходит к концу – они играют до десяти по одному очку, – подъезжает машина со знакомым мне высоким человеком, он выходит из салона. Один из четырех ждущих кричит: «Сегодня с нами Майрон!» Остальные начинают улюлюкать и свистеть. Майрон в ответ застенчиво улыбается.
– Смотрите, кто вернулся! – кричит один из игроков.
Остальные присоединяются:
– Как прошел медовый месяц, Ромео?
– Ты не можешь выглядеть загоревшим, приятель.
– Ты должен был оставаться в помещении, если ты понимаешь мой намек.
Майрон на это отвечает:
– Да, я поначалу не врубился, но, когда ты добавил: «Если ты понимаешь мой намек», мне все стало ясно.
Много добродушного смеха и поздравлений молодому.
Ты помнишь Майрона Болитара, Лео? Отец возил нас посмотреть, как он играет за школьную команду в Ливингстоне, только чтобы показать нам, что такое настоящее величие. Майрон считался закоренелым холостяком. Так я думал, по крайней мере. Но недавно он женился на телеведущей кабельного канала. Я все еще помню голос отца на трибуне. «Величие всегда стоит того, чтобы его увидеть», – говорил он нам. Такой была его философия. Майрон стал великим – громадной звездой в Университете Дьюка и кандидатом в НБА. И вдруг – раз, дурацкая травма, и он так и не стал профессионалом.
Я думаю, в этом есть свой урок.
Но здесь, на этих площадках, к нему все еще относятся как к герою. Не знаю, в чем тут дело – в ностальгии или еще в чем, но я их понимаю. Майрон и для меня тоже остается кем-то особенным. Мы теперь оба взрослые мужчины, но какая-то часть меня немного теряется и даже чувствует эйфорию, когда он оказывает мне внимание.
Я присоединяюсь к группе, приветствующей его. Когда Майрон подходит ко мне, я пожимаю ему руку и говорю:
– Мои поздравления по случаю бракосочетания.
– Спасибо, Нап.
– Но ты, сукин сын, бросил меня.
– Но у этого есть и положительная сторона: ты теперь самый крутой жених в городе. – Увидев что-то на моем лице, Майрон отводит меня в сторону. – Что случилось?
– Я ищу Хэнка.
– Он сделал что-то не то?
– Нет, не думаю. Просто мне нужно с ним поговорить. Хэнк обычно играет вечерами по понедельникам?
– Всегда, – отвечает Майрон. – Но тут никогда не знаешь, какого Хэнка будешь иметь.
– И что это значит?
– Значит, что Хэнк… мм… неустойчив в поведенческом плане.
– Клиника?
– Клиника, химическая разбалансировка, что угодно. Но слушай, не меня надо спрашивать. Меня больше месяца не было.
– Продолжительный медовый месяц?
– Если бы… – качает головой Майрон.
Он не хочет, чтобы я задавал ему естественный вопрос, да и у меня нет для этого времени.
– Так кто лучше всех знает Хэнка?
– Дэвид Рейнив. – Майрон подбородком указывает на красивого человека.
– Точно?
Майрон пожимает плечами и уходит на площадку.
Не могу себе представить две более разные судьбы, чем у Хэнка и Дэвида Рейнива. Дэвид был президентом Национального почетного общества в нашем классе, а теперь он генеральный директор одной из крупнейших инвестиционных фирм в стране. Его можно было увидеть в телевизоре несколько лет назад, когда конгресс устраивал нахлобучку крупным банкирам. У Дэвида пентхаус на Манхэттене, но он и его школьная пассия, а ныне жена, Джилл воспитывают детей в Вестбридже. Вообще-то, у нас в пригородах нет знаменитостей – скорее уж все живут так, чтобы не отставать от соседей, – но, какой ярлык ни приклеивать, Рейнивы будут сливками нашего общества.
Начинается следующая игра, а мы с Дэвидом усаживаемся на скамейке за пределами площадки. Дэвид в хорошей форме и выглядит как внебрачный ребенок одного из Кеннеди или кукла Кен. Если кто-то ищет актера на роль сенатора с ямочкой на подбородке, лучше Дэвида Рейнива вам не найти.
– Я не видел Хэнка три недели, – говорит мне Дэвид.
– Это необычно?
– Он приходит каждый понедельник и четверг.
– А как он вообще? – спрашиваю я.
– Я думаю, в порядке. Ну, то есть он никогда не в порядке, если ты меня понимаешь. Некоторые ребята… – Дэвид смотрит на площадку. – Они не хотят здесь Хэнка. Он закатывает истерики. Он душ толком не принимает. А когда ждет начала игры, начинает расхаживать и выкрикивать всякие глупости.
– Какого рода глупости?
– Чепуху всякую. Как-то раз он кричал, что Гиммлер ненавидит стейки из тунца.
– Это тот Гиммлер, который нацист?
Дэвид пожимает плечами. Он не сводит глаз с площадки, следит за игрой.
– Он кричит, расхаживает, пугает некоторых. Но на площадке, – теперь Дэвид улыбается, – он преображается в прежнего Хэнка. Прежний Хэнк возвращается на какое-то время. – Дэвид поворачивается ко мне. – Ты помнишь, каким он был в школе?
Я киваю.
– Красавчик, правда? – говорит Дэвид.
– Да.
– Я имею в виду – настоящий ботаник, но… ты помнишь, какую хохму он учинил над учителями на Рождество?
– Что-то с их закуской.
– Верно. Учителя все сидят – напиваются. Хэнк незаметно подходит. Он смешал в вазочке пакетик «Эмэндэмс» с пакетиком «Скитлс»…
– Кошмар!
– …и учителя, они уже напились, берут горсть конфет в руку и… – Дэвид начинает смеяться. – Хэнк заснял это. Вот было смеху!
[16]
– Да, я вспомнил.
– Он не хотел ничего плохого. В этом был весь Хэнк. Для него это был скорее научный эксперимент, чем шутка.
Дэвид замолкает на минуту. Я прослеживаю направление его взгляда. Он смотрит, как Майрон делает бросок в прыжке. Чистый бросок.
– Хэнк болен, Нап. Это не его вина. Я об этом говорю ребятам, которые не хотят его здесь видеть. Как если бы у него был рак. Ты ведь не скажешь человеку, что он не может играть, потому что у него рак. Верно?
