– И что он вам сказал?
– Он все повторял, что это была шутка. Он не хотел причинить ей никакого зла. Это дурацкая шутка. Чтобы вернуть ее.
– И что вы сделали?
– Я посмотрел на Ривза. Он кивнул, мы вроде как понимали друг друга. Потому что я его понимал. Здесь была секретная тюрьма. Правительство ни за что бы не допустило, чтобы информация ушла за пределы базы, даже если бы за это пришлось заплатить жизнями нескольких гражданских. Он вышел из комнаты. Лео продолжал плакать. Я сказал ему, чтобы он не волновался, все будет хорошо. Сказал ему, что он поступил плохо, но что он может получить по закону? Немного. Ведь он в конечном счете только опоил девушку наркотиком. Невелико преступление. Вряд ли дело пойдет по худшему сценарию: обвинят его в непредумышленном убийстве и освободят условно. Я рассказал ему это, потому что так оно и было, а потом я вытащил мой пистолет, приставил к его лбу и выстрелил.
Меня корежит, словно я присутствую при этом, Лео, словно я стою рядом с Оги, который хладнокровно убивает тебя.
– Ривз возвращается в комнату, говорит, чтобы я ехал домой, он обо всем позаботится, – продолжает Оги. – Но я остаюсь с ними. Нахожу одежду дочери. Одеваю ее. Не хочу, чтобы ее нашли голой. Они кладут оба тела в кузов пикапа. Мы едем через город к железнодорожным путям. Мы готовимся. Я сам кладу Дайану на пути. Я вижу, как локомотив перемолачивает тело моей красавицы-дочери. А я и бровью не веду. Даже не моргаю. Мне необходим этот ужас. Чем ужаснее, тем лучше. Потом я возвращаюсь домой. Жду вызова. Вот и все.
Я хочу обругать его. Ударить. Но все это кажется таким бессмысленным, таким бесконечно бесполезным.
– Вы умелец в том, что касается проведения допросов, – говорю я, – но Лео ведь не сказал вам всей правды?
– Не сказал, – отвечает Оги. – Он защищал друзей.
Я киваю.
– Я еще позвонил в Вестбриджское полицейское отделение. Ответила ваша новенькая, Джилл Стивенс. У меня всегда вызывал вопросы тот факт, что она оставила у вас на столе папку Хэнка, а вы не предприняли никаких действий. Но кое-что вы все же сделали?
– Я нашел Хэнка у баскетбольных площадок. Его потрясло обнародование этого видео. Я всегда ему сочувствовал, а потому предложил остаться на ночь в моем доме. Мы смотрели игру «Никсов» по телевизору. А когда она закончилось, я постелил ему в свободной спальне. И вот он идет туда, а когда видит фотографию Дайаны на бюро, совершенно слетает с катушек. Он начинает рыдать, лить слезы, молить меня о прощении. Повторяет, что виноват, и я поначалу не знаю, что с этим делать, думаю, что у него, вероятно, один из его приступов мании преследования, но потом он говорит: «Я не должен был приносить этот ЛСД».
– Значит, тогда вы и узнали.
– Он понял, что проговорился. Словно понял, что сказал слишком много. Мне пришлось поработать с ним. Жестко поработать. Но он в конце концов рассказал мне о той ночи, о том, что сделали он, Рекс и Бет. Ты не отец, я не думаю, что ты поймешь. Но они все убили Дайану. Они все убили мою маленькую девочку. Мою жизнь. Трое из них прожили после этого еще пятнадцать лет. У них была возможность дышать, смеяться, взрослеть, а моя детка, в которой был весь мой мир, гнила в земле. Ты и теперь не понимаешь, почему я так поступил?
Я не хочу вдаваться в это.
– Сначала вы убили Хэнка.
– Да. Я спрятал тело там, где его никто не мог найти. Но потом мы посетили его отца. Я подумал: Том заслуживает того, чтобы узнать, что случилось с его сыном. После этого я и повесил Хэнка. Подрезал его так, чтобы все связали его смерть с этим роликом.
– А перед этим посетили Пенсильванию, – киваю я.
Оги все хорошо, тщательно просчитал. Он выяснил все обстоятельства, изучил жизнь Рекса, узнал о его мошенничестве, воспользовался этим. Я помню описание убийцы, которое дал бармен Хэл: длинные волосы, патлатая борода, большой нос. Маура, которая видела Оги всего раз на последнем дне рождения Дайаны, описала киллера так же.
– Вы изменили облик, даже походку, – продолжаю я. – Но когда появились пленки из офиса компании, где вы брали машину, – по комплекции и росту вы подходили. А еще и по голосу.
– Что такое с моим голосом?
Открывается дверь из кухни. Входят Маура и Элли. Я возражал против их присутствия, но они настояли на своем. Элли заметила, что, если бы они были мужчинами, я бы не гнал их прочь. Она оказалась права. И потому они сейчас здесь.
Маура кивает мне:
– Тот самый голос.
– Маура говорит, что человек, который убил Рекса, был профессионалом, – замечаю я, потому что хочу покончить с этим. – Но тот профессионал дал ей уйти. Это было моей первой уликой. Вы знали, что Маура не имела никакого отношения к тому, что случилось с Дайаной. Поэтому вы ее не убили.
И все. Больше добавить было нечего. Я мог сказать ему о других уликах, которые указывали на него, – как Оги узнал, что Рекс был убит двумя выстрелами в затылок, хотя я ему об этом никогда не говорил, почему Энди Ривз, связав меня, сожалел об убийстве Дайаны, но ни слова не сказал про Лео. Но все это уже не важно.
– И что теперь, Нап?
– Вы вооружены, как я понимаю.
– Ты дал мне этот адрес, – кивает Оги. – Ты знаешь, почему я здесь.
Чтобы убить Бет – последнюю из тех, кто способствовал гибели его дочери.
– То, как я относился к тебе и что чувствую сейчас, – это настоящее. Нас связывала скорбь – тебя, меня, твоего отца. Знаю, в этом нет смысла, в этом даже есть что-то нездоровое…
– Нет, я понимаю…
– Я тебя люблю.
Мое сердце снова разрывается.
– И я вас люблю.
Рука Оги устремляется в карман.
– Нет, – говорю я.
– Я никогда бы не смог тебя убить, – говорит Оги.
– Я знаю. Но нет.
– Дай мне закончить это, Нап.
– Нет, Оги, – качаю я головой.
Я пересекаю комнату, засовываю руку в его карман, вынимаю его пистолет, отбрасываю в сторону. Отчасти мне не хочется останавливать Оги. Пусть бы это закончилось изящным суицидом. Изящным, аккуратным, окончательным. Покойся в мире. Некоторые сказали бы, что маятник качнулся в обратную сторону, что Оги неправильно учил меня, и если система законов не обеспечивает справедливости, это еще не значит, будто я могу вершить правосудие собственными руками, что я не имел права наказывать Трея в той же мере, в какой Оги не имел права убивать Лео, Хэнка и Рекса. Как подумали бы некоторые, я останавливаю его потому, что хочу отдать эту работу системе юстиции, и я наконец-то понял: возможность решать подобные проблемы надо предоставить закону, а не тем или иным людям с их страстями.
Или, может быть, надевая на Оги наручники, я понимаю: самоубийство стало бы для него легким выходом – если бы он убил себя, для него все и закончилось бы. Понимаю, что заставить старого копа со всеми его призраками гнить в тюремной камере – судьба пострашнее, чем быстрая пуля.
