Сегодня мы пренебрежительно называем эту кажущуюся холодность клинической отстраненностью, но во времена Листера ее можно было считать необходимой бесчеловечностью. Французский анатом Жозеф-Юшар Дюверни заметил, что, «наблюдая и проводя эксперименты» на трупах, «мы теряем бестолковую чувствительность и потому можем слышать их крики без какого-либо расстройства». Это был не просто побочный продукт медицинского образования – такова была цель.
По мере того, как студенты-медики обретали безразличие, они также становились непочтительными – к ужасу общества. Шалости в «мертвом доме» были настолько распространены, что к моменту, когда Листер поступил в медицинский университет, они стали признаком профессии. Harper’s New Monthly Magazine осуждал черный, как смоль, юмор и неуважение к мертвым, которые пропитывали саму атмосферу в морге. Некоторые студенты переходили грань приличия и использовали гниющие части тел своих подопечных в качестве оружия, имитируя дуэли на отрубленных руках и ногах. Другие выносили внутренности из комнаты и прятали их в публичных местах, где это могло шокировать и ужаснуть общественность. Один хирург упоминает о любопытных зрителях, посещавших в студенческие годы комнату препарирования. Эти несчастные носили двубортные куртки и часто получали полные карманы бесплатных пожертвований из имеющихся человеческих останков.
Профессия хирурга была опасна, болезни подстерегали даже самых опытных анатомов. Смерть неизбежно таилась за углом, поджидая тех, кто отчаянно пытался ее предотвратить.
Однако не все было столь легкомысленно. Вскрытие также сопрягалось с различными рисками, порой смертельными. Уильям Теннант Гардинер, профессор университета Глазго, обратился к будущему классу с таким ужасным посланием: «Не прошло ни единой сессии с тех пор, как я получил пост преподавателя, когда бы мы не заплатили свой кошмарный налог великому Жнецу, чей урожай вечно поспевает, а серп не знает усталости».
Джейкоб Бигелоу – профессор хирургии Гарвардского университета и отец Генри Джейкоба Бигелоу, который позже стал свидетелем операции Уильяма Т. Дж. Мортона с эфиром, – также предупреждал будущих медиков о ядовитой опасности легких ран, случайно нанесенных ножом для вскрытия. Эти так называемые «булавочные уколы» были быстрым путем к могиле. Опасность подстерегала даже самых опытных анатомов. Смерть неизбежно таилась за углом, поджидая тех, кто отчаянно пытался ее предотвратить.
Живые – в образе пациентов – также становились причиной гибели тех, кто стоял на переднем крае медицины. Смертность среди студентов-медиков и молодых врачей была высока. Между 1843 и 1859 годами в больнице Святого Варфоломея от смертельной инфекции умерло более 40 молодых людей прежде, чем кто-либо из них успел получить диплом врача; таких студентов часто восхваляли как мучеников, которые принесли высшую жертву во имя науки. Даже те, кто выжил, часто заболевали чем-то в годы работы в больнице. Масштаб проблемы был столь велик, что хирург Джон Абернети часто заканчивал лекции мрачным напутствием: «Да поможет вам Бог! Что же вас ждет впереди?»
Листер быстро столкнулся с опасными аспектами выбранной профессии. Стоило ему плотно заняться исследованиями, как на тыльной стороне ладоней проявились белые пустулы. Это могло быть только одно – оспа.
Листер был слишком хорошо знаком с явными симптомами этой ужасной болезни, потому что его брат Джон заразился оспой несколькими годами ранее. Около трети заболевших погибали, а лица выживших зачастую покрывали уродливые шрамы. Современник писал, что «отвратительные пометы болезни меняли жизнь тех, кто пережил ее, делая ребенка неузнаваемым для родной матери, превращая красавицу-невесту в предмет отвращения в глазах жениха». Вот почему оспа оставалась одной из самых страшных болезней XIX века.
Джон выжил, но у него развилась не связанная с заболеванием опухоль мозга. Он страдал в течение нескольких лет – сначала потерял зрение, затем отказали ноги – и умер в 1846 году в возрасте 23 лет. Смерть была особенно тяжелой для отца Листера, Джозефа Джексона, который растерял весь энтузиазм к работе с микроскопом. Больше он к этому не вернется. Для Листера-младшего это был первый случай, когда он узрел пределы возможностей медицины – ведь в мире не было врача, который мог бы успешно оперировать опухоль мозга Джона в 1840-х годах.
Несмотря на явный ужас, с которым Листер встретил заболевание, его случай оказался легким, как и у его брата. Джозеф Листер довольно быстро выздоровел; на лице и руках у него не осталось шрамов. Однако столкновение со смертью взволновало его и оставило десятки вопросов о судьбе. Он более страстно обратился к религии. Друг и соратник Джон Ходжкин позже писал, что в душе у Листера происходил некий конфликт после выздоровления от оспы. Он перестал уделять столько внимания учебе в университете и задался вопросом: а правда ли его истинное призвание – хирургия, а не служение делу квакеров? Как проповедник, он может действительно изменить ситуацию. Медицина проявила бессилие в попытках спасти жизнь его брату. Возможно, квакеры были правы, доверяя целительной силе природы больше, чем науке.
Кризис мировоззрения достиг переломного момента как-то в среду вечером в разгар 1847 года, когда Листер и Ходжкин посетили собрание квакеров в Доме Собраний Друзей, расположенном на улице Грейсчерч недалеко от университетского кампуса. Ходжкин с удивлением наблюдал, как его друг встал во время безмолвного молитвенного собрания и процитировал отрывок из Библии: «Я буду с тобой и сохраню тебя: не бойся». Единственными квакерами, которым разрешалось выступать на собраниях, были министры. Цитируя Библию, Листер указывал членам общины (включая Ходжкина), что его жизненный путь, как ему казалось, ведет не в операционную, покрытую кровью и кишками, а за кафедру. Джозеф Джексон немедленно вмешался. Он не верил, что похвальное желание сына служить Господу будет наилучшим образом исполнено в стенах квакерской общины. Вместо этого он призвал Листера продолжать медицинские исследования и радовать Бога, помогая больным.
Однако Листер все глубже и глубже уходил в депрессию. Не в силах работать, он внезапно покинул университет в марте 1848 года. Психическое расстройство было проявлением депрессии, которая преследовала его всю жизнь. Один из современников позже говорил о Листере, что над ним всегда нависало «облако серьезности», и оно «влияло на все, что он делал». Листер был «облачен в одеяние печали, от которого, казалось, редко отказывался». Все это было вызвано его подавляющим «чувством ответственности, которое бременем лежало на его душе».
Хотя это может показаться анахронизмом, термин «нервный срыв» был позже использован племянником Листера и его биографом Рикманом Джоном Годли, чтобы описать этот период жизни дяди. На протяжении всего правления Виктории большинство врачей лечили нервные расстройства с помощью специальных отваров, содержащих такие опасные вещества, как морфин, стрихнин, хинин, кодеин, атропин, ртуть и даже мышьяк (который был добавлен в «Лондонскую Фармакопею» в 1809 году). Пользу этих тонизирующих средств для нервов (как их тогда называли) отстаивали приверженцы распространенного медицинского суеверия того времени, известного как «аллопатия» – этот термин использовался для всего, что «не болезнь». Попросту говоря, теория была следующая: лучший способ лечения болезни – создать соматическое состояние, противоположное патологическому состоянию, о котором идет речь. Например, при лихорадке нужно охладить тело. Следовательно, при расстройствах психики необходимо восстановить силу и крепость утомленных нервов больного.
