Обувь на ногах, дубина в руке, лошадь или осел, который тащит его поклажу, жена и дети – все есть в одинаковой мере предмет собственности мужчины.
Между супругами разгорелся спор, из-за чего соседка Бриджит Брайан высунулась в дверь и пожаловалась на то, что они шумят. Салливан потребовал от жены проводить его до местного паба; она отказалась, так что он вытолкнул ее на улицу. Бриджит упросила Джулию во имя покоя сделать то, чего хочет муж, так что все трое направились в паб. Там супруги снова начали ссориться, потому что Джулия отказывалась вернуться домой к Салливану; наконец, обеим женщинам удалось вырваться. Они направились домой и уже было думали, что отделались от пьяных речей, как вдруг Салливан выскочил из тени. Джулия, решив, что муж собирается как обычно ударить ее, заслонила лицо руками, и тогда он с размаху вонзил нож ей в живот, выкрикнув: «Вот я и сделал это сам!»
Джулия покачнулась от боли. Бриджит бросилась к подруге, ощупала ее живот и одежду и почувствовала глубокую рану. Она закричала: «Салливан, ты убил собственную жену!» Он мрачно посмотрел на разворачивавшуюся перед ним драму и ответил: «О нет, она еще не мертва».
Томас Джентл, полисмен, дежуривший той ночью, позднее вспоминал, что увидел Джулию, которую тащили под руки Салливан и соседка. Когда он спросил, что случилось, она застонала: «О, господин офицер, моя жизнь в ваших руках: этот человек ударил меня ножом!» – и указала на мужа, стоящего рядом. Инстинктивно дотронувшись до раны, она в ужасе ахнула: «О боже, да у меня кишки выпадают!» Джентл понес паникующую женщину к ближайшему хирургу, некоему господину Мушату, но обнаружил, что его нет дома. Он заручился помощью двух других констеблей, один из которых повез Джулию в госпиталь Университетского колледжа на Гауэр-стрит, в то время как Джентл и другой офицер взяли Салливана под стражу. Пьяный преступник разглагольствовал, что ему жаль только, что любовника, с которым, как он воображал, спит его жена, не было рядом, а то бы он «обслужил обоих».
* * *
Больные и раненые, поступившие в госпиталь Университетского колледжа (в том числе Джулия Салливан), проходили через отделения неотложной помощи и амбулаторного лечения. Очень немногие получали место в стационаре, и в этом не было ничего необычного. В среднем только один больной из четырех получал койку в палате. В 1845 году в больнице Королевского колледжа из 17 093 человек только 1160 проходили лечение в стационаре, прочих наблюдали амбулаторно. В большинстве больниц практиковали «приемный день» – единственный день в неделе, предназначенный для приема новых пациентов в палаты. В 1835 году The Times писала о случае с молодой женщиной: страдая от фистулы (обширного воспаления мозга) она приехала в лондонскую больницу в понедельник – и получила отказ, ведь прием вели по пятницам. Вернувшись в надлежащий день, она опоздала на десять минут и снова получила отказ. Удрученная и тяжело больная, героиня статьи вернулась в деревню, где и умерла через несколько дней.
В XIX веке почти все больницы Лондона (кроме Королевского госпиталя) проводили госпитализацию через бесплатную систему билетной кассы. Билет можно было получить у одного из «подписчиков» больницы, который ежегодно вносил оговоренный платеж в обмен на право рекомендовать пациентов и голосовать при выборах медперсонала. Получение билета требовало неустанного вымогательства со стороны потенциальных пациентов, которые могли потерять много дней, имея дело лишь со слугами «подписчиков», умоляя их о помощи. Предпочтение отдавалось острым случаям. «Неизлечимые» – например, больные раком или туберкулезом – получали отказ, как и люди с венерическими заболеваниями.
Джулии Салливан в тот вечер повезло по крайней мере в одном отношении. Характер ее травмы – прямая угроза жизни – гарантировал немедленное вмешательство врача, и хотя Листер никогда не проводил операции самостоятельно и был ужасно неопытен (что касалось лечения подобных травм), тем не менее, ей повезло, что она попала именно к нему. После того, как миссис Салливан внесли в больницу на носилках, Листер быстро осмотрел нижнюю часть ее живота.
Верхняя одежда и нижнее белье были распороты, а вертикальный разрез длиной около 1,7 см сочился кровью. Добрых 20 см кишечника выпали наружу.
Несмотря на ужас момента, Листер оставался спокоен. После введения анестетика он смыл фекалии с внутренностей водой (по температуре близкой к температуре крови) и осторожно попытался вернуть кишечник на место. Однако молодой хирург понял, что входное отверстие раны слишком мало: его придется расширять.
Листер потянулся за скальпелем и осторожно расширил рану вверх и вглубь примерно на 2 см. Он вправил большую часть кишечника обратно в брюшную полость, пока снаружи не остался только сегмент кишечника, распоротый ножом Салливана. Продолжая действовать очень осторожно, Листер зашил разрыв с помощью тонкой иглы и шелка, затем завязал и отрезал концы шелковой нити и вернул поврежденную часть кишечника в полость, используя входное отверстие как клапан, препятствующий дальнейшему кровотечению и загрязнению. После того, как Листер разобрался с кишечником, красная водянистая жидкость потекла из ушибленного опухшего живота Джулии. Листер радовался, что пациентка «потеряла мало крови и пребывала в здравом рассудке, хотя и несколько ослабела».
Возвращение внутренностей в два этапа позволило хирургу сконцентрироваться на зашивании раны одной нитью. Смелое решение зашить Джулии кишечник – крайне спорная процедура, от которой часто отказывались даже самые опытные хирурги. Хотя эта операция Листера закончилась успешно, многим это не удавалось. Хирург Эндрю Эллис отмечал в 1846 году: «Читая различные работы, вы встретите весьма противоречивые мнения о том, как надлежит лечить [рассеченный кишечник]». Некоторые предпочитали и вовсе ничего не делать, внимательно следя за ситуацией, как в случае хирурга с ироничной фамилией Катлер
[3] и его пациента Томаса.
Томас получил ножевое ранение в живот во время борьбы с другом. Когда он прибыл в больницу, хирург отметил отсутствие значительного наружного кровотечения и прописал бедняге, корчащемуся от боли, двадцать капель опия. На следующий день кишечник пациента начал отказывать, а живот болезненно вздулся. Катлер приказал сделать клизму, чтобы снизить дискомфорт, но это не дало никакого эффекта, поэтому хирург прописал больному четыре унции бренди. На третий день Томас продолжал мучиться от постоянных болей, кожа и конечности его похолодели, а пульс едва прощупывался. Ему в очередной раз сделали клизму с сенной и касторовым маслом, в результате чего наружу вышло небольшое количество кала. Наступило краткое улучшение, а затем – стремительный кризис и смерть.
Хотя швы в те времена накладывали повсеместно, такие раны часто подвергались заражению. Еще выше был риск при аналогичной травме кишечника. Большинство хирургов предпочитали прижигать рассеченное место узким железным лезвием, раскаленным на жаровне. «Чем медленнее [плоть] горит, тем сильнее эффект», – отмечал хирург Джон Лизарс. Если ожог был глубоким, рана оставалась открытой в течение нескольких недель или даже месяцев, заживая изнутри. Боль, конечно, была невыносимой, а процедура не гарантировала выздоровление (тем более, что пациенту пришлось бы выздоравливать в плохо проветриваемой палате викторианской больницы, кишащей бактериями и другими болезнетворными микроорганизмами).
