* * *
Несколько месяцев спустя в отделении Эриксона снова произошла вспышка инфекции. На этот раз виновником стала больничная гангрена – самая заразная из «большой четверки». Некоторые врачи называют этот тип гангрены злокачественной или «разъедающей» (греческое слово phagedenic, в буквальном переводе – «пожирать»). Шотландский хирург Джон Белл писал об ужасе госпитальной гангрены после того, как на его руках умерло множество пациентов. На первом этапе «рана набухает, кожа растягивается… клеточная мембрана превращается в слизь, а фасция обнажается». По мере прогрессирования болезни рана увеличивается, и кожа разъедается, обнажая глубокий слой мышц и кости. Пациент впадает в шок, появляются сильная тошнота и диарея (поскольку тело пытается изгнать яд из организма). Боль мучительна, и, увы, бред резко снисходит на больного. Пациент остается в сознании на протяжении всего мучительного испытания. Белл писал: «Крики страдальцев звучат ночью и днем; за неделю они постепенно затихают. Если истощение не убивает пациента, то язвы продолжают разъедать и расслаивать мышцы, добираясь до крупных сосудов, которые кровоточат, пока пациент не скончается от кровопотери.
Первые описания этой болезни на английском языке появились в конце XVIII века. Они были сделаны руками военно-морских хирургов, которые наблюдали вспышки гангрены в сырости и тесноте имперского флота. Изолированные в открытом море, моряки ничего не могли сделать, чтобы сдержать инфекцию, и тошнотворно-сладкий запах гниющей плоти отравлял и без того спертый воздух в корабельных трюмах. Летом 1799 года хирург видел, как один моряк ударил другого по уху во время драки. Ранение было незначительным. Однако в течение нескольких дней проявилась язва, которая сожрала пол-лица мужчины (включая шею), обнажив трахею и внутреннюю часть горла прежде, чем убить его.
Набирались сотни подобных свидетельств. На корабле «Сатурн» у моряка появилась злокачественная язва на крайней плоти пениса. После нескольких дней мучительной боли, в течение которых рана чернела и гноилась, орган наконец отвалился. Бортовой хирург сообщил, что «пенис отслоился по всей длине мочеиспускательного канала вплоть до мочевого пузыря, а также отпала мошонка, оставляя семенники и семенные сосуды едва покрытыми клеточным веществом». В конце хирург констатировал «пациент умер», словно столь очевидный факт требовал дополнительного подтверждения.
Когда дошло до появления гнойных, плотоядных язв, Белл посоветовал больным как можно быстрее покинуть госпиталь: «Вне этого круга зараженных, вне больничных стен люди будут в большей безопасности». Все лучше, чем «этот дом смерти», как выразился Белл. Пусть хирурги разместят пациентов «в классной комнате, в церкви, на помойке или в конюшне». Прочие врачи согласились, что «причина больничной гангрены… несомненно в нездоровой атмосфере, при которой возникает сверхъестественная раздражительность, а, следовательно, лечение требует удаления из этой вредной атмосферы».
Эриксон и не думал поступать иначе. Он также разделял давнюю веру в то, что больничная гангрена вызвана миазмами в воздухе. Однако трудно было изолировать заразившихся пациентов ото всех прочих – дело уже касалось не только медицины, но и больничной политики. В итоге все палаты оказывались закрыты, прием прекращался, а персонал – от администраторов больницы до самих хирургов – тратил все ресурсы в попытках остановить безжалостное распространение болезни.
Должно быть, Листер подумал обо всем этом в тот день в 1852 году, когда заметил покрытые пленкой выделения, просочившиеся через повязки больного. Сняв бинты, он ощутил невыносимую вонь, исходящую от гниющей язвы. Так из-за одного пациента эпидемия больничной гангрены охватила все отделение Эриксона. Листера быстро назначили ответственным за лечение инфицированных – задача, которая показывает, сколь далеко он продвинулся в профессии, чтобы ему доверили такую важную работу.
В разгар эпидемии Листер заметил нечто необычное. Он регулярно снимал гниющую плоть с инфицированных ран пациентов, пока они были под наркозом. Затем обрабатывал раны нитратом ртути (II) – весьма едким и токсичным раствором. В записях Листера присутствует следующий комментарий: «Как правило… в итоге формировалась обыкновенная гранулирующая рана, которая хорошо заживала под обычными повязками». И только в одном случае – с «очень толстой женщиной, у которой гангрена поразила открытую рану предплечья» – нитрат ртути не сработал. Вместо этого инфекция распространилась с «удивительной скоростью» по всей конечности, и в конце концов Эриксону пришлось ампутировать руку. Перед операцией Листер очистил рану и тщательно вымыл руку водой с мылом. Ампутация прошла успешно, и культя зажила идеально – факт, который Листер приписал своим собственным усилиям по дезинфекции.
Все это раздразнило исследовательское любопытство Листера. Почему большинство язв заживало, когда их вскрывали и обрабатывали едким раствором? Хоть он и не отвергал идею о частичной вине миазмов, однако не был полностью убежден, что все, что происходило в палатах госпиталя Университетского колледжа, можно объяснить одним лишь нечистым воздухом. Должно было присутствовать что-то еще – в самой ране. Гной, удаленный из ран, попал на микроскопические слайды для изучения под объективом. Все, что Листер увидел в микроскоп, утвердится в его сознании и в конечном итоге заставит усомниться в устоявшейся системе мнений, поддерживаемой столь значимой фигурой, как его начальник и наставник Джон Эрик Эриксон.
Он писал: «Я изучил под микроскопом слизь от одной из язв и сделал наброски некоторых однородных тел, которые, как я себе представлял, могут быть materies morbi [болезнетворными веществами]… Идея о том, что все это имеет паразитическую природу, вероятно, уже тогда зародилась в моем сознании».
Открытие вдохновило Листера посвятить больше времени исследованию причин госпитальной инфекции. Несмотря на приверженность хирургии, он все еще не был уверен насчет будущей карьеры. Столкнувшись с различными медицинскими случаями во время практики в отделении хирургии, молодой хирург задумался о том, что, возможно, хочет стать терапевтом. После завершения своей практики под началом Эриксона, Листер принял назначение в качестве клинического клерка (эквивалент помощника для терапевта) к старшему врачу доктору Уолтеру Х. Уолш, который также работал в госпитале Университетского колледжа. Племянник Листера Рикман Джон Годли позже заметил, что «в то время терапия еще выглядела куда более соблазнительной, нежели хирургия».
На последнем году учебы Листер был удостоен нескольких премий и золотой медали, что поставило его гораздо выше сверстников. Призы считались престижными, за них яростно боролись студенты-медики и резиденты (ординаторы) лондонских больниц. Листер выиграл приз Лонгридж за «величайшее мастерство, проявленное… за годы служения медицине и добросовестное выполнение обязанностей работника госпиталя» и в дополнение получил награду в сорок фунтов – серьезная по тем временам сумма. Он также получил золотую медаль и стипендию в сто фунтов стерлингов по результатам второго серьезного экзамена. Листер начал преодолевать застенчивость, отчасти благодаря признанию своих талантов и обретению авторитета в студенческой среде. Друг и сокурсник Сэмпсон Гамги писал Листеру: «Если бы не ты, Университетский колледж не заслужил бы ни единой награды, тогда как сейчас он на втором месте в Лондоне, в то время как на первом и третьем – такие учреждения, как госпиталь Святого Гая и больница Святого Георгия».
