Несмотря на явную практическую пользу этих инструментов, они мало помогали улучшить показатели смертности в больнице. Люди продолжили умирать в тревожных масштабах, когда в палатах вспыхнула госпитальная инфекция. В августе 1863 года Листер провел операцию на запястье двадцатилетнего рабочего по имени Нил Кэмпбелл. Он разработал метод удаления больной кости из запястья без ампутации руки; через несколько месяцев юноша вернулся на больничную койку – его запястье снова воспалилось. Листер повторил операцию, удалив больную кость, и хотя операция прошла успешно, Кэмпбелл так и не поправился, поскольку вскоре у него развилась пиемия. Пациент скончался. Листер все больше отчаивался, ощущая свое бессилие: он не мог ни предотвратить сепсис, ни справиться с ним. В материалах дела то и дело проскальзывают мучающие его вопросы: «11 вечера. Вопрос: как ядовитое вещество попадает из раны в кровоток? Виной тому сгустки гноя на краях затронутых вен, или яд поглощается мелкими венами и переносится в венозные стволы?»
* * *
Несмотря на его профессиональный рост, личная жизнь приносила Джозефу Листеру беспокойство. Однажды унылым днем в марте 1864 года Агнес отправилась в Аптон – навестить родственников мужа. Мать Листера, Изабелла, снова была очень больна, причем мучило ее то же заболевание, с которым так отчаянно боролся ее сын: рожа. Ее дочери жили неподалеку, но у них были свои семьи, и они не могли обеспечить уход на должном уровне. Хотя в течение первого года брака Листер намекал в письмах отцу, что Агнес может быть беременна, ребенок не появился (и никогда не появится), а потому уход за больной матерью лег на бездетную пару.
Тем временем в июне того же года в Эдинбургском университете открылась вакансия преподавателя. Несмотря на успехи на преподавательском поприще, отношения Листера с администрацией госпиталя оставались напряженными. Кроме того, его изматывал график, не хватало времени для проведения собственных исследований: в дополнение к ежедневной работе в Королевском госпитале он должен был читать лекции так же ежедневно – серьезный труд для человека, столь дотошного в планировании занятий. Кроме того, он скучал по Сайму. Листер ощущал, что упустил шанс работать бок о бок с единомышленником-интеллектуалом, который никогда не смирялся с действительным положением вещей – в отличие от многих коллег из Глазго. Листер также видел в эдинбургской вакансии возможность все же возвратиться в Лондон. Как позже писал его племянник: «Листер всегда мыслил себя в Шотландии лишь перелетной птицей… вот он и подумал, что если когда-нибудь в будущем и двинется на юг, то лучше уж пережидать время в Эдинбурге, нежели в Глазго».
И снова Листер столкнулся с горькой неудачей. Вскоре он получил письмо о том, что кандидатура его отклонена, а на пост назначили его соперника Джеймса Спенса, а Сайм объяснил выбор тем, что Листеру лучше оставаться в Глазго. Однако тесть считал, что попытка пробиться в Эдинбург, пусть и неудачная, все же улучшит репутацию Листера в хирургическом сообществе.
Вдобавок к профессиональным неудачам, Листер получил письмо из дома: его матери стало хуже. Ситуация казалась критической, так что он собрал вещи и отправился в Аптон, чтобы быть рядом. 3 сентября 1864 года Изабелла Листер пала жертвой рожи – той же болезни, с которой Листер сражался в больничных палатах.
* * *
После смерти жены Джозеф Джексон стал еще теснее общаться со своими детьми. «Еженедельное ожидание писем от тебя и сами письма, когда я их получаю, – все это радует твоего бедного отца», – писал он сыну. Листер действительно обещал писать отцу каждую неделю и скрупулезно выполнял это обещание. Именно в одном из этих многочисленных писем Джозеф Джексон напомнил своему сыну о том, что уже далеко не молод. Листер в ответ поделился размышлением: «Ты говоришь, что я теперь достиг среднего возраста… Странно думать: я вдвое моложе 70 лет! И все же, полагаю, оставшаяся половина жизни, если мне суждено ее прожить, покатится гораздо быстрее, чем та, которая уже позади. Не то, чтобы скорость имела значение, если в итоге мы достигнем верной цели».
Именно в это время Листер попытался улучшить санитарные условия в Королевском госпитале в надежде, что это сведет к минимуму последствия госпитальных инфекций. «Уборка» в больницах часто подразумевала не более чем подметание полов и проветривание операционной; Королевский госпиталь исключением не был, и Листер полагал, что если сможет сделать палаты чище, то пациенты перестанут умирать с такой пугающей частотой.
Потому он начал склоняться к тому, что в 1860-х годах было известно как теория «чистоты и холодной воды», которая проводила аналогии между потускнением серебра и инфекциями, вызванными зараженным воздухом. Защитники этой философии знали, что если человек окунет ложку в холодную воду, то это задержит образование сульфидной оболочки. По той же логике прокипяченная, охлажденная вода для промывания инструментов и места раны может предотвратить развитие послеоперационных инфекций. Холодной воде придавалось столь специфическое значение, поскольку считалось, что она противодействует жару – первому симптому воспаления и лихорадки.
Внимание Листера к гигиене по-прежнему было связано с его убеждением, что вспышки госпитализма вызваны отравленным воздухом в палатах. Другие врачи уже начали сомневаться в этой теории. Между 1795 и 1860 годами три врача выдвинули идею о том, что родильная (детская) горячка, которая, как и сепсис, сопровождалась как локальным, так и системным воспалением, была вызвана не миазмами, а materies morbi (болезнетворными веществами), передаваемыми от врача пациенту. Все трое справедливо полагали, что болезнь можно предотвратить, соблюдая строгие правила гигиены в больницах.
Первым был шотландец по имени Александр Гордон, который работал в Абердине, когда там началась затяжная вспышка в декабре 1789 года. В течение трех лет через Гордона прошло 77 женщин с послеродовым сепсисом; 25 из них скончались. В докладе, опубликованном в 1795 году, он утверждал: «Причиной эпидемии послеродовой лихорадки был не болезнетворный состав атмосферы [то есть миазмы], а скорее сам медицинский персонал, который разносил инфекцию от больных к здоровым». Гордон был убежден, что возбудители лихорадки переносились посредством самих врачей. Он утверждал, что может предсказать, какие женщины будут затронуты болезнью, услышав, какая акушерка принимала роды, или какая медсестра при этом присутствовала. Почти в каждом случае его предсказания сбывались. В свете этих доказательств Гордон посоветовал сжигать одежду и постельное белье инфицированных, а медсестрам и акушеркам, которые контактировали с этими пациентами – «тщательно вымыться и правильно окурить свою одежду, прежде чем снова надеть ее».
Вторым человеком, который проследил эту связь, был американский эссеист Оливер Уэнделл Холмс, врач, а затем профессор анатомии в Гарвардском университете. В 1843 году он опубликовал брошюру под названием The Contagiousness of Puerperal Fever («Инфекционность родильной горячки»). Его работа была в значительной степени основана на трудах Гордона и помогла возродить идеи шотландца спустя пятьдесят лет после публикации. К сожалению, Холмс не произвел впечатления на своих современников и в 1850-х годах подвергался нападкам со стороны двух выдающихся акушеров, которые посчитали себя оскорбленными: их обвиняли в том, что они разносят болезнь, которую они же и пытались побороть!
