— А зачем ему нужно было увидеться, он вам не сказал?
— Нет. Сказал только, что они старинные друзья и что он искал Даша много лет, и вот подвернулся такой счастливый случай…
— Да уж. Счастливый.
— И еще, что я должен устроить ему эту встречу. Это будет приятный сюрприз для его подруги, именно так он и сказал.
— И что же вы должны были сделать, чтобы этот сюрприз состоялся?
— Открыть дверь.
— Вот так просто?
— Он должен был прислать мне эсэмэс, этот мужчина. Он назвался Алексом.
— И что, прислал?
— Да. Я могу показать…
— Еще успеете. Что было потом?
— Ничего. Хотя… несколько дней назад Даша увидела кольцо, оно висело у меня на цепочке…
— А разве этот Алекс… не потребовал кольцо обратно?
— Нет. Это ведь было не его кольцо, а той женщины из бара. И в самолете ее не было, а только она имела право на это кольцо по большому счету… Но когда Даша увидела его… мне показалось, что она огорчилась.
— Только и всего? Она не стала расспрашивать вас о кольце?
— Нет. Она просто немного огорчилась и о чем-то задумалась, вот и все.
— Почему же вы решили избавиться от кольца?
— Я не знаю. Оно разонравилось мне. И я не хотел больше расстраивать Даша…
— Которая была уже мертва к тому моменту, как вы сунули кольцо в змеиную пасть. Заметали следы, а, джазмен? В котором часу вы открыли дверь?
Теперь еще и змеиная пасть!.. Не та ли, что возвышается над Кристианом? Думать об этой пасти легко, намного легче, чем о Кристиане: от жалости к нему у Дарлинг не осталось и следа. Только презрение.
— Я не открывал дверь! — стонет и извивается рептилия-Кристиан. — Если уж на то пошло, я должен был открыть проклятую дверь не сегодня, а завтра! Я покажу вам эсэмэс, там указана дата!
— Ну хорошо, допустим, я вам поверил. — Йен дергает себя за ухо и смотрит на змеиного братца с брезгливым сожалением. — Чуть позже и я вам кое-что покажу. Несколько фотографий из оружейного досье. Может быть, вы кого-нибудь на них узнаете.
— Все это замечательно, — задумчиво произносит Анн-Софи. — Осталось только узнать сущий пустячок. Имя убийцы.
— Ну… Анн-Софи, Анн-Софи! — Йен подмигивает француженке обоими глазами сразу. — Уж вы-то знаете его наверняка.
— На вашем месте я бы не торопилась с выводами…
— А я и не тороплюсь. Поторопились вы, с вашим враньем о личном архиве настоящего отца Исмаэля. Или не было времени придумать версию поизящнее? Ведь речь шла совсем не об архиве, тем более что его не существует в природе… А, как я подозреваю… об одном артефакте? Золотой божок, не так ли? Именно его вы хотели заполучить?
— Канадская свинья, — в сердцах бросает Анн-Софи и надолго замолкает. — Даже если и так, это не делает меня убийцей. И этот артефакт нужен совсем не мне. Он нужен весьма влиятельным и богатым людям, которые готовы были предложить этой строптивице любую сумму. Я выступала лишь посредником, я пыталась договориться с Даша. И не моя вина, что она отказалась. У нас с Дашаслучалось всякое, и в разные периоды жизни я ненавидела ее с разной степенью интенсивности, но… убивать ее из-за куска золота я бы не стала.
— Конечно. — Йен прикрывает глаза. — Охотно верю вам, леди. А как насчет того, чтобы воспользоваться плодами чужого преступления и заполучить божка совершенно бесплатно? Да еще и наварить кругленькую сумму, продав его тем людям, от лица которых вы вели здесь переговоры? А? Как вам такой расклад, старушка Анн?
Впервые Анн-Софи не находит что ответить. Как будто все те, кто долгое время были ее союзниками — все пески, все скорпионы, все ящерицы на свете, — вдруг ринулись в ее полуоткрытый рот и забили его. Запечатали, законопатили. И — для верности — заткнули еще и кляпом-Маву. Золотым божком, которого Анн-Софи так вожделела.
Спеленутая молчанием, Анн-Софи, кажется, больше не представляет для покемона никакого интереса.
— Ну а теперь начинается самое любопытное! — провозглашает он, плотоядно улыбаясь. — Кое-кто до сих пор оставался за кадром, но, кажется, пришла пора вытащить его на свет. А для начала я расскажу вам историю об одной птице по имени додо. О птице, которая только прикидывается птицей. Безвольной, сластолюбивой и неблагодарной. Писателишке средней руки, который всю дорогу корчит из себя Хемингуэя. Или кого там вы выбрали образцом для подражания, а, Тео?
Услышав свое имя, Тео вздрагивает, но взглянуть на того, кто обозвал его Хемингуэем, вылупившимся из последнего на земле яйца ископаемой птицы додо, так и не решается. Вместо этого он трет и трет лицо мокрым носовым платком. И Дарлинг начинает бояться, что он сотрет лицо напрочь, до самого затылка, — чтобы уже ни у кого не возникло желания сравнить его с великим бородачом и строптивцем. Даже в шутку.
— Ну это и не важно. Важно то, что бедолаге Тео не слишком-то везло в жизни. Один-единственный заштатный романишко он писал лет десять, а то и больше. Алкоголь, депрессии, жажда славы, которая не торопится принять нашу птичку в свои объятия… Так недолго и пропасть, и Тео обязательно пропал бы, если бы не вытащил однажды счастливый лотерейный билет. Этим билетом оказалась… — тут Йен снова выдерживает театральную паузу. — Вовсе не покойная Даша, как могут предположить некоторые. Вовсе нет. Магда, вот как назывался этот счастливый билетик! Теперь, правда, она выглядит неважно, но мы не будем придираться к внешности, мы попытаемся проникнуть в суть. А суть состоит в том, что сильная и очень умная женщина полюбила самого настоящего дурака и ничтожество. Наверное, это и есть роковая страсть, которая всегда прогуливается поблизости от смерти, тут исследовательница пустынь права на все сто. Так вот, эта сильная и умная женщина бросает псу под хвост свою блестящую карьеру психоаналитика, становится сиделкой и домработницей и выталкивает неудачника к свету, сама все больше погружаясь в темноту и прозябание… И вот, когда восхождение к вершинам состоялось, или почти состоялось… Когда сбылись все самые сокровенные мечты и посвящение в только что изданной книге начинается со слов «моей единственной»… Каково осознавать, что в этом посвящении речь идет вовсе не о тебе… Каково, а, Магда?
Маска безумия сползает с лица Магды, как старая облупившаяся краска, обнажая открытую, отважную и немного печальную красоту ее лица, которое больше не кажется Дарлинг кукольным.
— Когда вы решили убить соперницу, Магда?
Вопрос застает врасплох всех, но только не ту, к кому он обращен. Напротив, Магда встречает его с благодарностью, во всяком случае, черты ее смягчаются, а на губах начинает играть улыбка. Но не безумная и жалкая, к которой Дарлинг так привыкла за последние пару дней. Это — улыбка облегчения: ведь больше не надо хранить страшную детскую тайну, от которой не избавиться даже в исповедальне, наскоро сплетенной из виноградных лоз где-то посередине летнего дачного дня. Там же, в летнем и длинном, как жизнь, дне маленькой Магды живут все ее чувства — такие же долгие: любовь и ненависть, ненависть и любовь. Там слишком много солнца. Его так много, что спрятать детский, выложенный стеклышками и потерянными птичьими перьями секрет убийства — почти невозможно. Солнце обязательно найдет его и высветит, сколько ни перекладывай с места на место, сколько ни пытайся сунуть под помидорный куст, или куст смородины, или в кишащую кузнечиками траву. И маленькая Магда просто устала бороться с солнцем, просто устала.
