– Ты вызываешь у меня отвращение! – Ава плачет, но ее слезы – что-то животное и дикое, ее лицо в красных пятнах, а волосы, все еще растрепанные после сна, похожи на куст вокруг ее хорошенькой головы. – Как ты можешь говорить, что любишь меня? Как ты вообще кого-то можешь любить? Ты вызываешь у меня отвращение! Ты вызываешь во мне отвращение к самой себе! Почему ты не сделала аборт, когда забеременела мной?
Я делаю маленький шаг вперед, к эпицентру ее ярости. Хочу обнять ее. Хочу, чтобы она ударила меня. Хочу сделать что угодно, только чтобы ей стало легче.
– Не приближайся ко мне! – От ее крика я вздрагиваю. Элисон маячит в дверях. Она знает, Аве это необходимо. Я знаю, что ей это необходимо. – Не подходи ко мне! Я тебя ненавижу!
А потом она исчезает, бросается прочь, хлопает дверью.
Я не двигаюсь. Не могу. Неужели для меня наконец наступило правосудие? Моя детка, единственное хорошее, что я сделала, мой маленький шанс на искупление, ненавидит меня. Она жалеет, что родилась от меня. Я уничтожила ее жизнь. Я уничтожаю все. Как мне сказать ей, что я хочу распутать все это, открутить назад? Остановить себя. Покончить с собой до того. Как мне сказать ей, что он снится мне постоянно и каждый раз это уничтожает меня? Как мне сказать ей хоть что-нибудь, чтобы это не звучало как нелепая попытка самооправдания, мольба о прощении, хотя я знаю, что мне не может быть прощения? Я никогда не пожелаю себе прощения.
Я не очень возражаю против ее ненависти. Я всегда думала, что это когда-нибудь случится. Все те страхи, беспокойство, понимание того, что найти человека не составляет труда… Глупо было предполагать, что Ава пройдет по жизни в счастливом неведении. Но я надеялась, что это случится позднее. Когда она вырастет и будет жить собственной жизнью, которую невозможно будет взять и изменить только ради того, чтобы защитить меня. Я в ужасе от ее ненависти к себе. И не могу допустить, чтобы она ненавидела себя. Неужели мне нельзя было иметь ребенка? Хотеть кого-то, кого я могла бы любить? Кто мог бы любить меня? «Ах, Шарлотта, ты эгоистка. Ты вечно чего-то хочешь».
– Она успокоится, – говорит Элисон, она входит и включает телевизор, словно он может меня отвлечь и вернуть хоть какое-то подобие нормальности. – Мы предоставим ей какую-нибудь помощь. Поможем вам обеим. – Она смотрит на меня с жалостью, но я ее почти не вижу. Я уже глубоко погружаюсь в себя. В мой персональный ад. – Я приготовлю тебе чашечку чая, – говорит она.
Не думаю, что Ава успокоится. Я знаю эту ярость. Она напоминает мне Шарлотту. Ведь в конечном счете она моя девочка, и это ужасает меня сильнее всего. Я знаю: такая ярость может привести к ужасным последствиям. Может оставить человека с раскаянием, похожим на могильный камень, который придется тащить на себе всю жизнь, заслуженно надрывая спину и душу.
Все так или иначе должно было выйти наружу.
27
СЕГОДНЯ
Мэрилин
От яркого света в офисе у меня разболелась голова, от бессонницы пульсирует в глазах. Это не мигрень – настоящих мигреней у меня не случалось с подросткового возраста, что бы я ни врала Пенни, когда мне нужно взять денек-другой, – это полное эмоциональное опустошение. Я ничего не чувствую, словно у меня в мозгу нарушены межнейронные связи, и, кроме того, ощущение постоянной тошноты из глубины желудка.
Я выключаю радио и еду в тишине. Нахождение здесь, в трафике, – это для меня максимальное приближение к покою и миру. Хоть какое-то время наедине с самой собой, когда я могу подышать свободно. Попытаться переварить все. Хотя на работе никто ничего не говорил, я чувствовала этот словесный гул в воздухе. Сверху рабочие документы, а под ними открыты новостные порталы. Этот молодняк, который даже помнить не может 1989 года, выливает на вас массу подробностей. Шепоток. Охи-ахи. Взгляды искоса друг на друга, когда они обнаруживают что-нибудь новенькое. Какую-нибудь жуткую деталь истории, которая теперь стала частью их жизни.
Ссылок мне никто, конечно, не присылал. Я думаю, Пенни сказала, чтобы они этого не делали. Наверно, она хотела добра, но получилось только хуже – отделило меня от всех. И я ведь дома все сама нашла, лазала по сайтам, пока глаза не начало жечь. Но здесь по-другому – Стейси, Джулия, все новенькие и даже Тоби получают кайф. Для них это чужое. Лиза – нужно перестать называть ее Лизой – была для них чужой.
И все же я не позволяю никому из них увидеть, как мне плохо. Ах как я поднаторела за долгие годы в таких делах – скрывать, что с тобой происходит. Вот я и делаю вид, подобающий данному случаю. Всегда вместе. Ничто не может смутить Мэрилин. Гвозди из нее делать. Вот она – я.
Единственная слабость в моей броне – я опоздала сегодня, но они думали, что я вообще не приеду. Эта новость задела всех нас, но меня просто ошеломила. Потом меня вырвало. У меня смутное воспоминание о том, как я плачу, чуть не истерически, и пытаюсь позвонить Аве – боже мой, бедняжка Ава! – прежде чем Ричард понял, чтó я делаю, и отобрал у меня телефон. Я все равно попала на автоответчик. Услышала его щелчок, а потом Ричард отключил телефон. К тому времени, когда мы закончили обсуждать все это, я уже больше чем на час опаздывала, пропустила сообщение от Пенни – она предлагала мне взять свободный день, если я хочу, а когда я приехала, она уже недвусмысленно предупредила всех не говорить с прессой – ведь они неизбежно начнут звонить, – отправлять всех озабоченных клиентов к ней и пытаться делать вид, будто ничего не случилось. Я вошла вовремя, чтобы услышать ее последнее замечание: она предупреждала, что никому не позволит испортить репутацию фирмы.
Нужно отдать Пенни должное, она в сложных ситуациях всегда на высоте, но все же она посмотрела на меня подозрительно, когда я вошла, хотя ей было далеко до тех взглядов, какими удостоили меня другие. Так смотрят на человека, которому сочувствуют, но которого и опасаются, поскольку он может быть заразен. Улыбки у всех были слишком натянутые, а их озабоченность поверхностная. Они скорее любопытствовали, чем тревожились. «Как это для тебя тяжело. Ты, наверное, чувствуешь себя ужасно». А под всем этим скрывалось тайное, невысказанное: «Ты знала?» Пошли они в задницу, если хотят спрашивать. Во мне зреет злость. Хорошее чувство. Лучше остальных в любом случае.
В конечном счете Пенни отпустила нас на полдня, а сама обзвонила всех клиентов Лизы, изо всех сил стараясь уверить тех и других, что им не о чем беспокоиться. Я не стала спрашивать ее про Саймона Мэннинга, и она о нем не сказала ни слова, словно, если мы будем помалкивать, он за своей занятостью ничего и не заметит. Но Пенни не знала, что Лиза – Шарлотта, Шарлотта, не Лиза – ужинала с ним. Получила от него приглашение.
Я спросила Пенни, не помочь ли ей со звонками, она сказала – не надо, лучше, если звонить будет она сама. Наверное, так оно и было, но она неловко скосила глаза, отчего мне захотелось заорать: «Я не Шарлотта Невилл! Она провела меня так же, как и всех вас! И даже больше!»
Только когда я брала плащ и сумку, Пенни появилась снова.
– Мне нужно проверить тебя в ДБС
[11]. – Она не отходила от двери, явно чувствуя себя неловко. – Я не делала ДБС, когда принимала тебя и Лизу. Была занята – дел выше головы, и у меня не было оснований, чтобы… ну, она мать-одиночка. Хорошо владеет языком. Хорошие рекомендации. – Пенни пожала плечами, и я поняла, почему она так стремится поскорее покончить с этим. Она могла это предотвратить. Я ей сочувствую. Только что открыла второе отделение, ввязалась в финансовые риски, а все может полететь к чертям, потому что она не провела одной проверки на криминальное прошлое.
