Весь город был виден с крыши, и слабое свечение маковок огромного кафедрального собора, точно раненый белый голубь, едва трепыхалось на центральной площади. Казалось, город можно было весь вобрать в ладонь и потом заново просыпать на землю, не задумываясь о былом порядке…
Но вдруг Юлия остановилась: её пронзило воспоминание о матери, которая почему-то заплакала, провожая дочь в город. Зелёные, сверкающие слезами глаза матушки Лизаветы возникли так явственно, словно звёзды ночного неба, приблизившегося к лицу Юлии. В душе задрожала и затуманилась лента Саян, которую было видно в окно дедовского дома…
О странном событии сообщила местная газета, в которую подала сообщение кузина городского головы Красноярска чиновница Куприянова, принявшая фигуру в простыне, двигающуюся по крыше епархиального училища, за привидение. Однако бойкий писака-журналист докопался до истины, и дяде Володе пришлось срочно устроить Юлию в городскую гимназию. Не имея своих детей, он относился к умной, но озорной племяннице как к родной дочери, тут же выделил ей комнату в своём большом красного кирпича доме и прислуживавшую девушку – Стешу, которая была праправнучкой кузнецкого воеводы Синявина, оставившему благодаря своей невенчанной кыргызской жене целую деревню потомков – Орешково.
Так сибирская ирония легко меняла сословия, порой приписывая бывших столичных дворян к крестьянам-ссыльнопоселенцам, а бывших крестьян, поработавших не только сохой, но и кистенём на сибирском тракте, наделяя миллионными состояниями, дворянством и петербургскими особняками.
Вместе с дядей Володей жила его жена, добрая, рано постаревшая брюнетка Екатерина Юрьевна, окончившая, как и учительница Кушникова, Высшие женские Бестужевские курсы в Петербурге. Именно напоминанием о Кушниковой она и не нравилась Юлии. В её присутствии нос выступал вперёд, как настырный нувориш, которому приятно восторжествовать над бедняками-соседями из привилегированных сословий.
– Говорю тебе, Филарет, не умеешь ты жить, – всё сердилась на сына бабушка Марианна Егоровна. – Брал бы пример со знаменского монаха, тёзки своего. Обитель его процветает, паломников туда идёт уйма. Или вон дочь надворного советника Лаврентьева мне поведала, за что твой дядюшка Павел Петрович набедренник получил. Муж-то её, четвёртый сын миллионщика Кузнецова, который художнику Сурикову помог, всё это в Красноярске помнят. Тоже прииск у него, да и театрал такой, спасу нет, а тут с девкой-крестьянкой загулял, прижил там детей, опоили они его каким-нибудь шаманским зельем, ей-богу, до того с ума сдвинулся, что от своей родной дочери стал отказываться: «Не от меня она, супруга моя, дочь надворного советника, потомственного дворянина, мне изменяла». Та в суд подала, в Духовную консисторию. Тянулось дело, тянулось, дочь её признали законной, а он свидетелей аж девять человек нашёл, заплатил им, конечно, да водкой напоил, чтобы они его оговор подтвердили, но суд признал, что жена невинна, дочь его собственная, а кроме прочих свидетельствовал против неверного мужа, что он с крестьянкой-то жил-поживал, наш Павел Петрович. Ведь он был духовник кузнецовский – и не без выгоды для себя свидетельствовал. За награду, ей-ей.
– Он просто честный, вот и всё, – тихо сказал отец, отчего-то грустно глянув на Юлию, – что знал, то и сказал. И духовником-то ему лучше было быть, чем против свидетельствовать. Но правду говорить – долг духовного пастыря.
– В благочинные он метит!
– Быть благочинным тяжело, обязанностей много и постоянные поездки по епархии.
– А я думаю, бабушка права, – подала голос Юлия, – отец Павел мечтал бы в архиереи попасть!
– Прекрати, Юлия, сейчас же! Дядя Павлин служит и живёт по вере!
– Ну уж ты и закинула его на вершину горы, – усмехнулась Марианна Егоровна. – И не монах же он, забыла, что ли, а семейный.
Юлия знала: отец никогда не кричит и не наказывает детей иначе чем строгим взглядом, от которого становится на душе как-то мучительно, точно скорбно, значит, сейчас он и в самом деле очень рассердился. И поспешила переменить тему:
– Ко мне подруга приедет на каникулы, Антонида Лизогуб, можно?
– Лишний рот. – Бабушка сморщилась, но тут же прибавила: – Однако дружеское расположение важнее, верно? Хоть и имя у неё такое нелепое, точно оглобля.
– Пусть приезжает, – разрешил отец.
Юлии очень хотелось показать Антониде Лизогуб мать, казавшуюся всем силинским детям необыкновенной красавицей. Муся Богоявленская, любимая подруга Юлии, тоже восхищалась Лизаветой Ивановной. Правда, Муся была очень доброй – ей и нос Юлии совсем не казался безобразным. Обычный, ну чуть широковатый, утешала она подругу, он тебя совсем не портит. Ты вот посмотри на портрет графа Льва Толстого, у него-то нос так нос!
– Оттого-то он и с Церковью воевал! – Юлия сама удивилась такому странному выводу, а Муся расхохоталась. Точно колокольчики зазвенели.
Когда всей семьёй ставили домашние спектакли, режиссировал дядя Володя, а управлял небольшим семейным оркестриком отец, приглашали участвовать в спектаклях и Мусю. Одарённая музыкально, она прекрасно пела – иногда и в церковном хоре городского собора, где как раз служил протоиереем дядя Володя, а иереем Мусин отец.
И Юлия, уже равнодушная к службе, присыпанной семейными бытовыми неурядицами, но по-прежнему любившая православные песнопения, иногда тоже, вместе с Мусей, пела в городском церковном хоре самое своё любимое – «Жертву вечернюю», оттеняя своим не очень сильным, но приятного мягкого тембра голоском восхитительное сопрано Муси.
Слух у Юлии был абсолютный, да и артистизмом бог её не обделил, но поскольку в домашних спектаклях, которые раньше были лучшей частью их семейного отдыха, ей обычно доставались роли старух или свах, она, пожалуй, к своему стыду, была даже рада, когда новая затянувшаяся пьеса, в которой главные роли исполняли отец, мать и учительница Кушникова, внезапно положила конец их театрально-музыкальным вечерам. Но подруга Муся об их семейном пении очень тосковала.
В противоречии между материнской красотой и появлением в семье учительницы Кушниковой заключался для Юлии, как ни странно, тайный намёк на её собственное возможное счастье. Так невротический страх ищет опору в навязчивом действии или почти абсурдном утверждении, противоположном по значению первичному источнику опасения. И Юлия, безумно боясь, что из-за хозяина лица – носа никто её не полюбит, нашла самоуспокоение в теории противоположности: если мать красива, а отец её не любит, значит, её, Юлию, которая некрасива, муж, наоборот, будет любить обязательно. Это «наоборот» выдвинулось в знаки судьбы, подталкивая к словам и поступкам, всегда всему и вся противоречащим – причём противоречие было первично, и не важно, к чему оно относилось.
Недавним подтверждением «наоборотной теории» стала встреча с учительским сыном Алексеем Беспаловым, подарившим Юлии первый в её жизни цветок. Они гуляли вечером по красноярским улицам, и Алёша, перепрыгнув через невысокую ограду центрального сада, сорвал влажную розу и протянул ей. Жаль, но больше они не виделись: он уехал на учёбу в учительский институт. И засохшие лепестки розы как-то высыпались из альбома, в который Юлия переписывала любимые стихи, правда, сентиментальным лепесткам вряд ли соответствующие:
