– Нет, Павел, – по высокому лбу старого иерея бежали горькие складки, – злом зла не победить, только любви боится оно! Не суди его! Наступит время великого покаяния и всепрощения, и тогда даже Иуду Господь простит. И даже убийц Павлика моего… – Отец Николай судорожно прикрыл морщинистыми ладонями веки и, справившись с горловым спазмом, продолжил: – А Володимер не Иуда, не прав ты, Павел, хороший он, и проповедник был прекрасный, сколькие сердца благодаря его слову к православию приникли, и это ему зачтётся. Просто прельстилась его степная душа ветром бури, полагая бурю спасением от косности и застоя души человеческой! Не нам с тобой его судить…
Кровавый калейдоскоп снова тряхнуло, одни осколки выпали, другие поменялись местами: бывшего протоиерея спас прокурор Лаппо, которому когда-то понравилась написанная священником повесть «Абыс», переданная ему знакомым отца Филарета географом, тем самым, что оборудовал в селе метеорологическую станцию. За географа, ставшего у красных начальником политотдела, внезапно вышла замуж наконец-то отпавшая от силинской семьи учительница Кушникова.
А через полгода нарочный привёз от дяди Володи письмо из Москвы. Он сообщал, что уже редактирует газету, что доволен этой своей деятельностью и окна у него с видом на набережную.
«Лиза, бери детей, и езжайте ко мне в Москву, – писал дядя Володя, – да езжай скорее, тем ты спасёшь их. Я знаю, что от меня все отреклись, но хоть ты пойми, что, примкнув к большевикам, я, может быть, использовал последний шанс сохранить нашу веру. Ведь творится страшное. А будет ещё страшнее…»
А ещё через две недели был убит иерей отец Николай. Глумящиеся над ним палачи отвезли его на кладбище и сначала заставили старика-священника рыть себе могилу, а потом привязали его к берёзе и расстреляли.
– Он принял мученическую смерть за веру, – плача, сказал отец, которому принёс эту страшную весть диакон Копосов, уговаривающий отца бежать из прихода: армия Щетинкина приближалась.
– Нет. Я останусь, – тихо сказал отец.
Мать, взяв всех младших детей, по указанию отца, поехала сначала в Красноярск к старухе-свекрови, а через месяц решилась ехать в Москву к брату. Позвала она с собой и Марианну Егоровну, но та категорически отказалась.
– У вероотступника спасения от красных портянок искать не стану! Здесь помру.
А в голове Юлии всё время звучал голос тенора Словцова: «Не счесть убитых в каменных пещерах…»
К бабушке она не поехала.
В те же дни до села добралась измученная попадья Байкалова. Муж её, священник, умер на пороге церкви, узнав, что единственного сына, служившего в соседнем селе псаломщиком, арестовали большевики и отправили в тюрьму.
– А ваш-то дядя, отец Павел, говорят, когда они ключи от его церкви потребовали, не отдал, не дал грабить… не дал… Избили его так, что он еле жив теперь, хакаска его выхаживает, она сказала, Майнагашевых всех перебили, и учёного Степана Майнагашева тоже, первого, его-то сразу и арестовали… Вот отец Павел у неё в доме.
Юлия отцу Павлу сначала не посочувствовала, объяснив его мужественный поступок его же и жадностью, мол, жалко было церковной утвари. И тут же ей стало так стыдно, что она пошла к себе в комнату и легла лицом в подушку. «Ничего не жаль терять, Юлинька, – всплыли в сознании слова плачущей бабушки Александры Львовны, – жаль только, что лучшие русские головы летят… летят… летят… летят…»
Тонкий срывающийся голос вдовы достигал её ушей. Он то вытягивал гласные, то дробил их. Согласные тоже искажались, иногда исчезая вовсе, точно люди, близкие и родные. Или голос спотыкался и падал, не в силах перевалить через очередной звук страшного бытия…
– Бегите, отец Филарет! Поп Александр из Орловского бежал и тем спасся! Бегите! Убьют!
– Нет, – отвечал отец тихо, – я останусь.
Юлия узнала его сразу: это был он, её нос, точнее, человек, которым, отделившись, стал её нос и которого она видела во сне. Он был одет в кожаную куртку и в галифе, заправленные в сапоги. А его лицо оказалось даже привлекательным: бравые усы под коротким носом, светлые смелые глаза, торжествующе яркие на загорелом усталом лице, открытая улыбка…
Ржали кони, шумели партизаны, вошедшие в село и бесцеремонно открывающие чужие ворота, калитки и двери.
– Паба Филарет! – дрожащим голосом произнесла кухарка Агафья. – К вам… Щетинкин!
– Накрывай на стол, будем обедать.
Отец, сутулясь, вышел к партизанскому командиру, кивнул ему, показывая рукой на стул, представился почему-то не по-церковному:
– Филарет Ефимович, а вы?
– Пётр Ефимович. – Комдив улыбнулся. – Тёзки, выходит, были отцы.
Он сел на предложенный стул, рефлекторно втянув ноздрями запах пахнущего степными приправами свежего супа.
– А это моя дочь, Юлия. – Отец глянул в сторону Юлии, стоящей в дверях своей комнаты на каменных ногах.
– Красивая.
Юлии показалось, что она ослышалась.
– У нас взвод женихов…
Агафья принесла разлитый по тарелкам суп, поставила свежий хлеб, нарезанный крупными ломтями, принесла на блюде посыпанную зеленью картошку, над которой вился лёгкий парок, точно над озером Горных духов на картине Гуркина-Чороса.
– Кушайте. – Старуха так улыбнулась Щетинкину – только зубы показала, быстро обернулась к Юлии, взглядом приглашая и её за стол.
Но Юлия, воспользовавшись тем, что голодный командарм от неё отвлёкся, скорее юркнула в свою комнату.
Сколько раз сквозь дверную щель она подслушивала споры отца и дяди!
Сейчас за окном поднялся ветер, заскользили тени веток по свежевымытым половицам, точно сметая к ногам сидящей на кровати Юлии, впавшей в полусон-полуоцепенение, обрывки разговора.
– Как же так получается, Филарет Ефимович, – гудел её Нос, похохатывая и выпуская из пещер дым, – что есть и такие священники, оставляют они свои приходы, когда узнают о нашем приближении? Не дело ведь это.
– Так убитыми-то быть никому не хочется. – Отец говорил спокойно, так спокойно, что Юлии казалось – речь его уже звучит в далёком-далёком прошлом, над которым не властна красная огненная лава, выбрасываемая подземными пещерами.
– Но поп должен быть там, где приход, иначе какой он пастырь, верно ведь, Филарет Ефимович?
– Верно.
– Вот вы же не побоялись, не сбежали!
– Но семью я всё-таки отправил. У меня ж ещё четверо малых детей…
– Два шли бы к нам, к красным, Филарет Ефимович, не вернётся старая власть, уверяю вас. Я сам бывший царский офицер…
– Знаю.
– До сих пор раненое плечо порой напоминает об офицерском прошлом. А сначала окончил даже духовное училище, хотел было пойти в священники, но потом в них разочаровался – и мнение моё о них только утвердилось – дворяне пили кровь народа, и они тут же, под их боком! Я даже любимое своё Евангелие от Иоанна порвал. Всех попов нужно…
