— Добрый вечер, святые отцы! — сказал незнакомец грубым голосом.
— Добро пожаловать! — отвечал Леонид. Иваницкий пристально смотрел на пришельца и не знал, на что решиться. Незнакомец подошел к огню, поздоровался с монахом еще раз, осмотрел всех с головы до ног и, не видя у них оружия, покачал головою и сказал:
— На пир ходят с ножом, а в лес — с ружьем. Налегке вы выбрались в дальний путь, отцы мои! Видно, не трусливого десятка.
— Ты, верно, знаешь пословицу: соколу лес не диво! — отвечал Иваницкий.
— Вижу соколов по полету! — примолвил незнакомец с улыбкою. — Только и соколов бьют на лету.
Иваницкий добыл огромный нож и, сверкнув им пред глазами незнакомца, сказал:
— Кремень осекается, а вот надежный друг! Он не даст промаху.
— Славно! — воскликнул незнакомец. — Только этим не достанешь далеко.
— Тем лучше, — отвечал Иваницкий, — с этим надобно ближе подойти к неприятелю и короче с ним познакомиться.
— Нашего поля ягода! — воскликнул незнакомец, ударив Иваницкого по плечу. — Молись Богу, что попался мне в руки, я люблю таких удальцов.
— За любовь спасибо, — отвечал Иваницкий. — Только скажу тебе откровенно, что я ни в чьих руках не бывал и никому живой не отдамся.
— Что далее, то лучше! — сказал незнакомец. — Послушай же, приятель: в чужом доме кланяются хозяину, а я, прошу не прогневаться, здесь хозяин. Не хочешь ли видеть моих челядинцев? — При сих словах незнакомец взял пук сухих ветвей, зажег и поднял вверх, сказав:
— Смотри вокруг: видишь ли, что ты не в глуши, а в честной беседе?
Иваницкий и монахи подняли головы и увидели, что кругом на деревьях сидели люди с ужасными лицами, прицелившись в них ружьями.
— Мы пропали! — воскликнул Мисаил, всплеснув руками. Варлаам перекрестился; Иваницкий, отступив три шага от незнакомца, добыл пистолеты; Леонид стоял неподвижно, сложив руки на груди.
— Вы не пропали, — сказал незнакомец, — а должны благодарить Бога, что попались ко мне. Мне понравился вот этот удалец (при сем незнакомец указал на Иваницкого), и я хочу спасти вас, а не погубить. Слыхали ли вы, что в здешних местах завелась вольница, рыбаки, что запускают неводы по чужим клетям? Вы понимаете меня!
— Нам сказывали в Стародубе, что на Украине составились шайки… — сказал Леонид и остановился.
— Разбойников, не правда ли? — подхватил незнакомец с насмешливою улыбкой.
— Да, так называют этих молодцов смиренные граждане, — примолвил Леонид.
— Пусть зовут, как хотят, это их дело, — возразил незнакомец. — Мы зовем себя вольницей. А слыхали ли вы об их атамане, Хлопке-Косолапе?
— Кое-что слыхали, — сказали монахи один за другим.
— Мало слышали, так видно, что вы не здешние. Откуда вы попали в мое воеводство, в этот лес?
— Мы идем из Москвы и провели часть зимы в окрестностях Новагорода-Северского, — отвечал Иваницкий.
— Скоро услышат обо мне и в Москве! — сказал Хлопка. — Прошлый год я только собирался в гости под Москву, а теперь пойду на пир. Затрещат палаты боярские, так, что и в Кремле будет слышно! Царь Борис Федорович богат, надобно ему поделиться со мной казною. Хлопка хоть не князь и не хан
[133], а объявит войну царю Московскому.
— Когда ты в войне с Борисом, так мы твои союзники, — возразил Иваницкий. — Вот тебе рука моя!
Хлопка ударил рукой в руку и сказал:
— Я знаю вас: вы — те самые люди, которых стерегут сыщики на рубеже литовском. За ваши головы, так же, как и за мою буйную головушку, царь Борис назначил плату.
— Спасибо ему, что он ценит наши головы! — примолвил Иваницкий весело.
— Ценит, да не купит, — возразил Хлопка. — Ну, скажите мне правду, что вы напроказили в Москве? За что он на вас так сильно прогневался?
— Изволишь видеть, царевич Димитрий Иванович, которого Борис велел извести, не зарезан в Угличе, а жив и здоров, как мы с тобою, — сказал Иваницкий. — Литовские люди разгласили об этом в Москве. Мы слышали весть и повторяли, а царю донесли, будто мы это выдумали, так он и велел поймать нас к допросу. Вот вся наша вина!
Хлопка смотрел на Иваницкого с удивлением.
— Царевич жив! Неужели это правда?
— Нам сказывали литовцы, которые видели его и говорили с ним, — отвечал Иваницкий.
— Яблоко недалеко падает от яблони, — сказал Хлопка, — не таков ли сынок, каков был отец?
— Говорят, что Димитрий-царевич умен, как отец, а добр, как брат Федор Иванович, — отвечал Иваницкий.
Хлопка опустил голову, потупил глаза и, помолчав немного, сказал:
— Нам что поп, то батька, а чем лучше, тем для нас хуже. И Димитрий Иванович если придет, так не с жалованием для вольницы, и если поймает, так велит вешать не на шелковинке, а на такой же веревке, как и царь Борис.
— Димитрий Иванович будет иметь нужду в храбрых людях, — отвечал Иваницкий, — он верно объявит прощение вольнице и пригласит сражаться за доброе дело под знаменами отечества.
— Наше отечество — темный лес, а доброе дело — пожива, — возразил Хлопка. — Теперь я сам большой, а в службе царской для меня последнее место. Знаю я, как прощают и как милуют нашу братью! Только бы попался в когти, а там поминай как звали! Но, правду сказать, мне б было на руку, если б теперь царь Борис стал воевать с царевичем Димитрием. Пока б пастухи дрались, волки облупили б барашков! — Хлопка громко захохотал. — Что будет, то будет, а я вас проведу за рубеж. Не бойтесь ничего: вот вам моя рука! Что сказал Хлопка, то верно, как это ружье, которое никогда не дает промаху. — При сем Хлопка потряс ружьем и поставил его возле дерева. — Не бойтесь ничего, вы у меня в гостях, — примолвил он, свистнул три раза, сучья зашевелились кругом, и человек до тридцати вооруженных людей прибежало к огню и окружило атамана и беглецов.
— Вот мой передовой полк! — сказал Хлопка с улыбкой, указывая на своих товарищей. — Посмотрите, молодец в молодца, народ казенный, деловой, с ножевого завода! — Он погладил по черной бороде одного разбойника исполинского роста с зверским лицом, примолвив: — Ты что скажешь, Ерема?
Ерема вынул топор из-за пояса и, кивнув головою на монахов, сказал:
— Прикажешь, что ли, отпускную?
— Нет, побереги острие для добрых людей, а это нашего сукна епанча. Рыбак рыбака далеко в плесе видит: вот из этого молодца будет прок, — Хлопка указал на Иваницкого. — Ему тяжел клобук, как пивной котел. Что, брат, не хочешь ли к нам? Сего дня по рукам, а завтра будешь есаулом
[134].
