— Кого же принимают в казаки? — спросил Лжедимитрий.
— Всякого, кому Бог дал силу и смелость. Будь он поляк, татарин, волох, венгр или немец, только б крестился в русскую веру, десять лет не женился да переправился в ладье чрез пороги — так и наш.
— Правда ли, что в Сечи вовсе нет женщин? — спросил Лжедимитрий.
— А на что нам этот груз, — отвечал старик, посмотрев с улыбкою на жену. — Ведь жена хороша в хате, а не в поле. У нас есть свои слободы, там мы держим и жен, и всякую тяжесть, лишнюю в походах.
— Ну, уж вы, бесовы дети! — возразила старуха весело. — Все кричите на нас да смеетесь, а в слободах так нет от вас отбою! Не верь, пане. Казак десять лет не женится, а как пришло к женитьбе, так спроси, где девалась добыча: все осталось в слободах, все у красных девушек!
— И это бывает! — сказал старик. — Только дело в том, что в Сечи не терпят ни баб, ни латинов, ни панычей, ни каких неженок. У нас должно быть закаленным, как булат, на всякую беду и опасность. А когда охота нежиться, так ступай в слободу — к бабам.
— Как же живут у вас в Сечи? — спросил Лжедимитрий.
— А как жить! — возразил старик. — Пасем коней, едим саламату
[151] да пьем вино, пока есть, а нет, так на коней да и в Крым, или в лодки да в туречину, так и всего довольно. Наш брат казак умеет и весело пожить, и весело потерпеть. Нет мяса и муки, так сосем лапу, как медведь, пьем днепровскую водицу да попеваем о старых походах до нового без горя и кручины. Знай, пане, что, кто не бывал запорожским казаком, тот не бывал воином. У нас жизнь — что старый кафтан. Сбросил с плеч — легче! Сегодня жить, а завтра гнить! День мой, век мой. — Лицо старого казака покрылось румянцем, глаза оживились. — Ох, пане! — воскликнул он, — когда б попался в кошевые человек более письменный, чем мой Гераська, тогда б не так шумели радные паны
[152] на сеймах Варшавских, и Московский царь был бы нашим приятелем. Да вот беда, что ляхи держат своего гетмана казацкого в Трехтимирове, а наши запорожцы бушуют в одних степях. Но придет время — и запорожцы возьмут свое. Только б нам письменную голову — а все будет наше: и Трехтимиров, и Черкассы, и Батурин, и самый Киев!..
Лжедимитрий молчал, но простодушное объяснение казака возбудило в нем мысль привлечь на свою сторону запорожских казаков. Он весьма сожалел, что принужден был расстаться с Леонидом, которого можно было бы употребить для этого дела. Воспоминание о сем монахе воскресило в памяти Лжедимитрия Калерию, и грусть снова пала на сердце. Он встал, надел шапку и вышел из избы. Ветер бушевал в поле и дубраве, луна то проглядывала, то скрывалась за облаками, которые быстро неслись от севера. Лжедимитрию казалось, что тот же ветер, который поглотил последние вопли умирающей Калерии, веет на него. Луна, как грозная свидетельница его злодеяния, приводила его в трепет слабым своим мерцанием. Ему страшно было взглянуть на небо, страшно было дышать воздухом, зараженным проклятиями несчастной жертвы: он жег грудь его и сушил гортань. Он думал о Ксении и хотел утешиться надеждою на счастье в ее объятиях, на прелесть венца царского. Лжедимитрий возвратился в избу и застал хозяев за ужином.
— Старик! — сказал Лжедимитрий, — купи для меня лошадь с седлом. Я хочу завтра отправиться в дорогу.
— Я тебе продам своего сивку, если хочешь. Ты видал его: конь молодой и добрый, татарской породы, а седло хоть не красивое, да крепкое: я сам его сделал.
— Сколько ты требуешь за коня с прибором?
— Пятьдесят злотых.
— Вот тебе деньги! Завтра с рассветом я еду. Теперь постелите мне постелю.
* * *
Хозяева спали в клети. Когда они остались одни, старик сказал жене своей:
— Хоть этот пан и православный, но у него что-то недоброе на уме. Видно, у него на совести тяжкий грех, что он не может ни заснуть спокойно, ни покушать весело. Ночью мечется и кричит, как волк в яме, а днем смотрит исподлобья и вздыхает, как пленный татарин на аркане. Что проку в том, что на нем шитый кафтан да на груди крест с дорогими камнями? Панство и богатство не дают, видишь, покоя и сна злому человеку…
— Почему ты знаешь, что он злой человек? — возразила жена. — Может быть, он несчастный, потерял отца, мать или молодую жену. Ведь и с горя не спится и есть не хочется! Помнишь, как у нас умер сын наш Данила; мы также проводили ночи без сна, а дни в слезах. Хлеб казался мне горьким, а постель гробом!
— Мы плакали и молились, — отвечал старик, — но этот пан не плачет и не молится, не горюет, а мучится. Нет, Марфа! он злой человек! Дай Бог, чтоб он скорее уехал и не ворочался к нам. Злой человек — как гнилой труп: страшно быть с ним.
ГЛАВА VI
Разговор с священником Михаилом об украинцах. Днепровские пороги. Прибытие в Сечь. Кошевой атаман Герасим Евангелик
В виду небольшого селения Кудака находится первый порог днепровский. Незнакомый странник, проведши ночь на хуторе у священника греко-российского исповедания, прогуливался с ним по берегу реки и, сев на скалистом берегу, смотрел с любопытством, как гордый Днепр, пресеченный подводными скалами, с шумом и ревом пробирался по сей преграде. Скалы в разных местах возвышались над водами более сажени; по их виду можно было догадываться, что некогда они возносились непрерывною стеною и должны были уступить силе вод, прорывшей исходы среди камней. Выше порогов зеленелся, подобно венцу, Конский остров, заросший густыми и высокими лесами, а ближе к порогам возвышался скалистый Княжий остров. Кругом простирались степи, на которых волновалась высокая трава и в разных местах видны были хутора, осененные зеленью. Угрюмый на севере сентябрь дышал теплотою в сем благословенном крае. Солнце светило ярко на чистом небе. Птицы стаями вились по берегам, над островами, тучные стада пресыщались благовонными травами. Вдали слышны были звуки свирели и женский голос, напевавший казацкую песню.
— Блаженная страна! — воскликнул незнакомец. — Недостает здесь одной промышленности, трудолюбия. Когда б эти воинственные толпы поселились в городах и селах, занялись земледелием, ремеслами, торговлею, тогда 6 Украина была первою областью в Польше. Природа излила дары свои на этот край, но люди не умеют и не хотят ими пользоваться. Здесь еще дико, как в первое время по сотворении мира.
— Правда твоя, — отвечал священник, — но сама судьба противится благосостоянию этой страны. В этих степях беспрестанно блуждают хищные татары буджакские
[153]; сюда часто приходят сильные орды крымских татар, и мирный поселянин или промышленник не мог бы обитать здесь, если б мы не имели на страже знаменитой Сечи Запорожской. Она защищает не только Украину, но и Польшу от татар лучше, нежели замки и крепости. Татары могли бы взять и разрушить укрепления, но они не в силах преодолеть воинственной Сечи, которая переносится всюду, где есть опасность и где должно разить врагов нашего спокойствия. Пока христиане не истребят татар, до тех пор эта страна не может быть обитаема никем, кроме людей воинских, а воинам некогда заниматься промышленностью.
