Все присутствовавшие при этом необыкновенном явлении стояли в безмолвии, как громом пораженные, и все смотрели с величайшим вниманием в глаза Лжедимитрию. Но лицо его было спокойно. Он горько улыбнулся и сказал равнодушно:
— Бесстыдный лжец! Много ли заплатил тебе Борис Годунов за мою голову?
— Не царем Борисом, но совестью моею послан я уличить тебя в обмане и самозванстве! — сказал Лихачев.
Лжедимитрий, не говоря ни слова, оборотился к толпе поляков и, увидев между ими Меховецкого, бледного, с отчаянием на лице, подозвал его к себе и сказал:
— Вели заключить в темницу этого бессмысленного: он не первый и не последний продал стыд и совесть цареубийце!
— Как ты смеешь, обманщик, заключать меня в темницу! По какому праву? — воскликнул Пыхачев. — Я подданный России и гость в Польше; никто не смеет посягнуть на мою свободу!
— Потому именно, что ты подданный русский, я, царь русский, повелеваю заключить тебя в темницу. Господин канцлер, призовите стражу и исполняйте свое дело!
— Насилие! — воскликнул Пыхачев и выхватил большой нож из-за пазухи.
— Схватите убийцу! — закричал Лжедимитрий. Польские дворяне, окружавшие Пыхачева, пораженные хладнокровием Лжедимитрия и его присутствием духа, бросились на Пыхачева, опрокинули его на пол и связали кушаками. Вошедшая стража Лжедимитрия вытащила за двери несчастного, который вопиял громко:
— Насилие! Злодей, самозванец, расстрига, Гришка Отрепьев!
— Если б я сомневался в истине вашего происхождения, — сказал воевода Мнишех, подошед к Лжедимитрию, — то этот случай убедил бы меня в том, что вы истинный сын царский. Только чистая совесть может придать силы к сохранению такого хладнокровия в деле столь Щекотливом!
Лжедимитрий улыбнулся и, посмотрев кругом спокойным взором, сказал:
— Этот случай ничего не означает, и друзья мои должны приготовиться к подобным явлениям. Борис Годунов владеет престолом потому только, что уверил народ, будто царское племя пресеклось. Разумеется, что он должен теперь убеждать народ, что тот, который требует от него своего достояния, есть не царевич, а обманщик. Если бы он говорил иначе, то бы должен был немедленно отказаться от престола и отдать голову свою под меч правосудия за цареубийство. Мудрено ли, что он, владея всеми моими сокровищами, может подкупить смелого человека, который, забыв страх Божий, решился на отчаянное предприятие — отвлечь от меня друзей моих мнимыми уликами! За деньги он даже найдет какую-нибудь развратную бабу, которая назовется моею матерью. Но что значат хитросплетения и козни человеческие противу судеб Вышнего! Мне суждено было от младенчества терпеть преследования и ссылку от Годунова; он обрек меня даже на смерть! Ныне испытания мои кончились, и если Богу угодно возвратить мне наследие мое, престол Московский, то все козни Годунова распадутся, как паутина от дуновения ветра.
— Истинный царевич! — воскликнули многие голоса в толпе.
— Виват, да здравствует царевич Димитрий Иванович! — раздалось в зале.
Лжедимитрий взял за руку воеводу Мнишеха и, отведя его на сторону, сказал:
— Дочь ваша, панна Марина, откроет вам важную тайну моего сердца. Если вы согласитесь исполнить мое желание, то объявите об этом канцлеру моему Меховецкому. Вы знаете, что цари не могут делать никаких явных предложений, не быв сперва уверены в успехе.
Мнишех хотел объясниться, но Лжедимитрий пожал ему руку и, сказав: «Поговорим после!» — удалился в свои комнаты.
В полночь, когда все спали в замке, Лжедимитрий ходил большими шагами по своей комнате и с нетерпением поглядывал на стенные часы. Постучались у дверей; Лжедимитрий отпер задвижку и впустил Меховецкого и Бучинского. Они были печальны и в безмолвии смотрели на Лжедимитрия.
— Ну, что? Соглашается ли Пыхачев признаться, что он научен и подослан Годуновым? — спросил Лжедимитрий.
— Нет. Он упорствует в своих показаниях, — отвечал Меховецкий. — Ни льстивые обещания, ни угрозы не могут поколебать его. Он повторяет одно и то же. Вот собственные слова его: «Добрые люди могут заблуждаться, и в убеждении, что этот прошлец истинный царевич, они даже могут проливать за него кровь свою; им простит Бог и потомство. Но кто, подобно мне, уверен, что этот самозванец Гришка Отрепьев, тот умрет, но не поклонится идолу! Таковы русские!»
— Пыхачев говорит это? — спросил Лжедимитрий.
— Слово в слово! — примолвил Бучинский.
— Итак, он должен быть казнен для примера другим! — сказал Лжедимитрий хладнокровно.
— Но кто станет его судить? Русских опасно употребить для этого дела: они и так ненадежны. А мы не знаем московских законов, — сказал Меховецкий.
— Я суд и закон! — воскликнул Лжедимитрий.
— Положим, что ты осудишь его на смерть; но неужели нам должно влачить его за собою в Краков для казни? — возразил Бучинский. — Наши воины ни за что не согласятся быть исполнителями смертного приговора над человеком, который не осужден на казнь по законам нашего отечества. Для казни надобен палач.
— Я сам буду палачом! — воскликнул Лжедимитрий, затрепетав от злобы.
— Ты! — сказали в один голос Меховецкий и Бучинский.
— Да, я! — возразил Лжедимитрий. — Оставленный людьми и ведомый судьбою к великому моему предназназначению, я должен быть всем для себя: воином, судьею — а в случае нужды и палачом. Это название испугало вас. Переменим его. Я буду сам мстителем за оскорбление моего величества и исполнителем моего приговора!
— Делай, что хочешь, мы умываем руки! — воскликнули Меховецкий и Бучинский.
— Делайте и вы, что хотите! — возразил Лжедимитрий с досадою. — Но если бы я решился сохранить руки чистыми, то никогда бы не исторгнул скипетра из обагренных кровью рук Годунова. Понимаете ли меня, господа философы?
Лжедимитрий заткнул кинжал за пояс, взял молоток от конского прибора
[201], накинул на себя плащ и вышел из комнаты.
— Подумай о славе своей! — сказал Меховецкий, провожая его на лестницу.
— Прежде надобно думать о власти, — отвечал Лжедимитрий и скорыми шагами сбежал вниз. — Добрая ночь, господа, — примолвил он. — Приказываю вам удалиться и оставить меня в покое.
* * *
В погребе замка лежал Пыхачев, скованный по рукам и по ногам цепью, прикрепленною к стене. Стража находилась у входа в подземелье, в нижнем жилье. Лжедимитрий взял ключ от погреба у начальника стражи, засветил фонарь и спустился один вниз. Войдя в темницу, он поставил фонарь на землю и запер за собою дверь.
— Послушай, Пыхачев! Мне жаль тебя. Привязанность детских лет отзывается во мне, и я хочу тебя спасти. Подпиши бумагу, что ты прислан сюда Годуновым, что ты подговорен им уличить меня, что ты признаешь меня истинным царевичем Димитрием — и ты свободен. Ты будешь первым боярином в России, первым другом моим, когда я воссяду на престоле; отдам тебе все вотчины рода Годуновых. Образумься! Ты видишь, что я повсюду признан царевичем, честим, уважаем. Король зовет меня в Краков, польские вельможи за меня вооружаются, все мне благоприятствует — и здесь, и в Москве. Бояре, синклит, духовенство и народ зовут меня на царство. Что значит твое упорство? Безумие! Покорись, и я разделю с тобою власть и сокровища.
