Пока Иваницкий надевал рясу поверх своего платья, друг его, присев в углу, смотрел на него мрачно и с чувством сострадания. Иваницкий заткнул за пояс кинжал, положил в карманы крутицы, или малые пистолеты, потом, накинув на себя плащ, и надев шапку, вынул из-под изголовья своей постели моток бечевки, прикрепил к окну один конец, к которому привязана была гремушка, а другой конец с пулей выбросил за окно.
— Теперь проводи меня, друг! — сказал Иваницкий. — Этот конец бечевки я переброшу чрез забор, чтоб не стучась в ворота разбудить тебя, когда я возвращусь домой. До света я буду здесь. Мой ключ останется у тебя. Ну, пойдем же! Проводи меня.
Бучинский в безмолвии проводил Иваницкого до ворот и, взяв от него плащ и шапку, пожал руку и сказал ему грустно:
— Дай Бог счастливо! — Он притворил потихоньку калитку и поспешно возвратился в свою светелку.
ГЛАВА II
Первая искра междоусобия. Мститель, восставший из гроба
Осторожно пробирался Иваницкий в темноте по мосткам. Скрип досок под его ногами и лай собак на соседних дворах прерывали тишину мрачной ночи. На конце улицы строился новый дом: здесь лежали кучи бревен и досок. Иваницкий, приблизившись к сему месту, свистнул три раза, и ему отвечали тем же. Вскоре показался из-за сруба человек, также в монашеском платье. Он быстрыми шагами приблизился к Иваницкому.
— Ты ли это, отец Леонид? — спросил Иваницкий.
— Долго заставил ты себя ждать, приятель, — отвечал монах, — воздух сыр, ветер пронзителен; я продрог от холоду. Наши также, верно, беспокоятся, поджидая до полуночи.
— Не моя вина, — сказал Иваницкий. — В посольстве было совещание, и я не мог отлучиться. Но еще до свету много времени, а мы с тобою, отец Леонид, в час сделаем более, нежели другие в сутки.
— Да, мы с тобою! Но не все наши приятели на нас похожи, — отвечал монах. — В эти седые головы не вобьешь толку и молотком. Но поспешим к Булгакову. Берегись: надобно перелезть чрез эти кучи лесу. Рогатки
[30] мы не сдвинем с тобою вдвоем.
— Виданное ли дело, чтоб улицы загораживать на ночь рогатками! — воскликнул Иваницкий. — У людей это бывает тогда только, когда город в осаде неприятельской, а здесь, среди мира и тишины, между своими братьями!.. Но Борис Федорович осажден своею совестью на царском престоле и рад бы загородиться от ветра, чтоб он ему не дул в уши вестями из Углича.
— Потише, брат! — сказал Леонид. — Помни, что здесь ты не в Польше. У нас в самом деле кажется, что ветры имеют уши для подслушивания и язык для доносов.
— Скоро заткнем мы эти любопытные уши и укоротим болтливые языки! — сказал Иваницкий.
Леонид взял Иваницкого за руку и повел чрез бревна. Они скоро скрылись в темноте.
На углу Никитской улицы находился дом боярина Меньшого-Булгакова. В передней избе дубовый стол покрыт был узорчатою скатертью. На столе стояли две большие серебряные стопы с романеею, фляга с сладкою водкой, несколько серебряных ковшиков и чарок, солонка, и лежал белый, как снег, папошник
[31]. Перед образом теплились три лампады и освещали избу бледным светом. На скамьях и на лежанке сидели верные друзья и родственники боярина Меньшого-Булгакова: князь Иван Андреевич Татев, князь Григорий Петрович Шаховской, дворяне Алексей Романович Плещеев, Петр Хрущов, боярский сын
[32] Иван Борошин, дьяк Григорий Акинфиев и чернецы Пимен и Варлаам. Серебряные стопы оставались неприкосновенными и собеседники были погружены в задумчивость. Хозяин похаживал по комнате, с беспокойством прислушивался к дверям и окнам и наконец сказал:
— Не случилось ли какого несчастья с отцом Леонидом? В нынешнее время — добра не ждать! Он обещал открыть нам важную тайну, а мы, как дети, послушались и собрались, не подумав ни о головах, ни о животах наших. Извините, преподобные отцы Пимен и Варлаам, но в делах мирских нельзя твердо полагаться на вашу братью: вы телом и душою служите царю Борису Федоровичу.
— Как подабает каждому православному, каждому русскому, — сказал Пимен.
— Чему учим, тому и последуем, — примолвил Вар-лаам. — Но к чему твои сомнения, честный боярин? Отец Леонид человек верный, крепкий в слове и твердый в делах. Опасаться тебе нечего; я уверен, что Леонид собрал нас не на измену царю, не на грех перед Богом.
— Ныне казнят не за измену, а по одному подозрению в измене, — сказал князь Татев. — Если царь Борис Федорович узнает, что мы собрались выслушать дело, которого он не знает, то и довольно, чтоб попасть в опалу, а может быть, как говорит Булгаков, и заплатить головою за неуместное любопытство.
— Голове и без того не вековать на плечах! — сказал князь Шаховской, — а чему быть, того не миновать. Волка бояться, в лес не ходить.
— Тебе хорошо так говорить, князь Григорий! — сказал боярин Меньшой-Булгаков, — ты один, как перст, без отца, без матери, без семьи. Жизнь твоя собственный твой пенязь
[33]. Но на наших душах лежит ответ перед Богом и людьми за безвинных малюток, за жен, которые пойдут с сумою по миру!
— Не понимаю, отчего на вас напал такой незапный страх! — воскликнул дворянин Петр Хрущов. — Мы собрались к тебе, дядя, попировать — и дело с концом. До сих пор Борис Федорович не запретил нам есть и пить у родных и приятелей. Здоровье государя, Царя Бориса Федоровича!
Хрущов взял тяжелую стопу, выпил вина и подал ее хозяину, примолвив:
— Прочти, дядя, надпись на своей посудине: пей, не робей!
Булгаков перекрестился, выпил вина и, поставив стопу на стол, сказал:
— Не робел я в битвах с крымцами и литовцами, не оробею и теперь: но страшнее смерти опала царская, которая отнимает кусок хлеба у семьи и лишает чести пред соотчичами!
— Темная ночь принесла тебе черные мысли, Никита Петрович, — сказал Пимен. — Вот и я пью здоровье царя Бориса Федоровича. Да подаст ему Господь долгоденствие!
— Подай сюда стопу, отче Пимен, — сказал Варлаам, — и я провозглашу царское здравие.
Серебряные стопы с романеею обошли кругом при восклицаниях многолетия царю Борису и возвратились на стол пустыми.
В это время послышался стук у ворот. Собеседники вскочили с мест своих, хозяин побежал за двери. Чрез несколько минут он возвратился с двумя монахами. Один из них был отец Леонид, а другой Иваницкий в монашеской одежде.
