Рожественский выматерился:
– Прекратить стрельбу! Мать их так, разэдак! Мажут косорукие… с такого-то расстояния.
Скороговоркой заорал в переговорное устройство артофицер.
Наконец тявкающая где-то там, в районе юта, пушчонка заткнулась.
«Мару» горел. В воду прыгали люди. Подле борта даже виднелась чудом уцелевшая шлюпка, принимавшая людей из воды.
– Всё, – намеренно будничным голосом сказал адмирал, – пусть шлюпка отойдёт на безопасное расстояние, и топите это корыто. Пленных на борт.
Им уже семафорили «плыть к броненосцу». Но те и сами понимали, что другого спасения в холодных водах не будет, направив шлюпку к нависающему невдалеке тёмному силуэту, спеша, словно боясь, что их оставят тут – вёсла в свете прожектора мелькали белыми рёбрами вверх-вниз, шлёпаясь всплесками в воду.
Теперь шестидюймовки ударили под ватерлинию. «Мару» накренился, но тонуть упрямо не желал.
– Что вы делаете? – Рожественский полуобернулся, только сейчас заметив, что один из связистов-«ямаловцев» пристроился в стороне, поднеся какую-то штуковину к самому остеклению рубки.
– Хроника, – ответил тот, стараясь говорить тише.
Но адмирал уже отвернулся, приказав командиру корабля:
– Прекратить. Только снаряды на эту лохань гробим. Мину ему… какова дистанция? Вижу уже ближе…
– Три с половиной!
– Так и бейте, как борт покажет.
Заминки не возникло – Игнациус предвидел подобный сценарий, кивнув минному офицеру. Приказ убежал переговорным устройством. Стреляли из подводных бортовых. Самодвижущейся не промазали.
Судно подкинуло нос вспучившимся столбом воды, и носом же стало неторопливо погружаться. Там что-то клокотало, пенилось, бурлило… матросы-прожектористы с упоением отслеживали агонию судна, удерживая в пятне света.
– Такая моська для нашего слона, – проговорил Игнациус, стараясь не вкладывать сомнительные интонации.
Однако Рожественский услышал:
– Полноте вам ёрничать. Начинается с незначительного, дай-то бог закончим «Микасой». И дух какой-никакой подняли у матросов. – И, несмотря на лёгкость этой маленькой победы, вспомнил о незадачливой одиночной пальбе с юта, вмиг впав в раздражительность: – Но это ж надо, мазать с полумили. Косорукие! Узнать, кто стрелял столь бездарно, и наказать! А в целом, по экипажу – чарку.
* * *
Время ночи подходило к остатку. За ночь отряд Рожественского сместился к северо-западу, став в двадцати милях от входа в бухту Провидения.
Потопленным вспомогательным крейсером оказался «Никко-Мару» водоизмещением в пять с половиной тысяч тонн. Пленные, не особо упрямясь – окоченевшие, из ледяной воды, подтвердили: «Да! Капитан (который погиб при ночном обстреле) говорил о ещё одном крейсере, нагнавшем их дозорный отряд». Который никто из команды в глаза («узкоглазые» – личное от переводчика) не видел. И подтвердили – что-то они слышали о каком-то судне, стоящем в бухте, но не более.
В общем, всё сходилось. Ждали утра, сменив вахты, дав покою головам и нервам, поумерив волнение и возбуждение короткого боя (честно уж – избиения… но поделом).
А иные офицеры даже жалели несчастных японцев…
Не знали господа-благородия про избиваемые броненосной толпой одиночные послецусимные русские корабли. Не знали. Не вякали бы…
Из подвахтенных на «Суворове» всё никак не мог угомониться лишь офицерский состав, задымив сигаретами кают-компанию, с разрешённым подобревшим Рожественским шампанским, подначивая друг друга с «великой победой», но всё одно излучая довольствие, обсуждая перспективы. И только самые прозорливые спрашивали себя; «как же это их с ледокола навели посреди ночи прямёхонько на цель?»
Никак не мог улечься командующий, не удержавшись и тоже стаканом «отметив» первую удачу – а коньяк его, как правило, бодрил. Вот и крутился в койке, перескочив в мыслях с приятного на насущное.
Вчера был долгий сеанс связи с Петербургом, и Авелан поведал о новых обстоятельствах, связанных с подкинутыми британцам фотопластинками. По данным имперской разведки, англичане клюнули на дезинформацию, оперативно информировав японских союзников. Теперь Рожественский получил новую вводную.
Признаться, адмирал пока не видел (отсюда, от самого Беринга), как можно использовать приманку «Осляби», поймав на броненосный кулак двух его «бородинцев» какую-нибудь крупную рыбу. Авелан уверял, что сейчас над этим ведётся работа.
Единственное, в чём утвердился Зиновий Петрович, что теперь следует «Ослябю» и «Смоленск» выдвигать в авангард, пряча дымы остальных кораблей.
А ещё связь! Без дальней связи спланировать и скоординировать что-либо удачное почти невозможно.
Рожественский поймал себя на мысли, что уже боится этих преимуществ, которые предоставляет идущий в отряде ледокол. К хорошему быстро привыкаешь.
Дальняя связь – неоспоримо! Или вот – радар, невидимые лучи, пронизывающие пространство, позволяющие видеть и ночью, и в тумане.
Здешние туманы, как и вообще погодные условия, похожи на балтийские осенне-зимние.
Но там, у родных, знакомых берегов штурмана каждую изобату, каждую кочку-риф назубок знают. А тут? Вот как бы они, даже имея подробные карты, могли стать в ночи́ в двадцати милях от берега, имея при этом возможность держать на контроле противника?
А от Камчатки опять придётся полагаться только на свои умения и средства.
Коломейцев как-то заикнулся поставить этот замечательный прибор – РЛС на флагман, но по одному только выражению лица капитана ледокола стало понятно, что об этом и речи быть не может.
Впрочем, Зиновий Петрович и сам бы отказался – гордость: «Нешто мы с уже имеющимися силами (а ну-ка, три эскадренных броненосца!), при таких средствах связи, не сможем переломить так неблагоприятно сложившуюся ситуацию на море?»
Этот выстраданный оптимизм, наконец, успокоил и сморил раздёрганного командующего.
* * *
Тянуло утренним бризом. Закачало волной, крикнуло заплутавшей чайкой – зашевелилось. Всё просыпалось, пожалуй, кроме солнца, что продолжало кутаться в серое одеяло марева. Погода не пойми что – туман, не туман, скорей моросит стылой взвесью.
Броненосцы стояли достаточно кучно – мокрые пятнистые призраки, угадывая силуэты друг друга, редко по привычке блымнув ратьером.
Невдалеке с печально обвисшими флажными сигналами застыл «Воронеж». Рожественский приказал снять с него «ямаловскую» радиостанцию, с намерением в дальнейшем передать её либо на один из владивостокских крейсеров, либо на какой-нибудь порт-артурский броненосец.
На «Смоленске» после арктического перехода расчехляли орудия, осматривали матчасть.
А ледокола, как ни всматривались, видно не было.
