Утром Гриппенберг, которого Куропаткин толком не соизволил ознакомить с состоянием дел на других участках фронта, запросил разрешение нанести контратакующий удар.
Куропаткин немедленно согласился в расчёте на то, что активность 2-й армии вынудит японцев перебросить часть сил и снять давление на Линевича.
Надеялся и Гриппенберг, рассматривая контрнаступление как полномасштабную операцию. А потому подготовка велась с особым тщанием в течение целого дня при продолжающихся вылазках, то со стороны японцев, то сами прощупывали слабые места у самураев.
* * *
– Я не склонен недооценивать, как и переоценивать «японца». «Шапками не закидаем», конечно, но и небрежения к противнику проявлять не следует! Вчерашние бои показали… – Брусилов стоял в классической позе задумчивого военачальника, склонившегося над картой. Подняв голову, его взгляд невольно зацепился за камуфляж штабс-капитана, и он подмигнул молодому офицеру. – К слову сказать, господа, что вы можете сказать об участии наших новоявленных из пятнистого пополнения?
– Что касательно так называемых снайперов, имею положительные отклики от ротных командиров, – выступил начальник штаба 9-й стрелковой дивизии, – хоть тут и требуется взгляд непосредственно с поля боя. Своя статистика. А вот пулемёты на бричках…
– Да-да, – одобрил Алексей Алексеевич, перебивая, – во вчерашних сшибках кавалеристам и казакам тачанки пришлись весьма по вкусу.
Богатырёв сразу понял, кому Брусилов потрафил этим маленьким примечанием на штабном совещании.
Генерал, возглавлявший петербургскую делегацию, так и остался при ставке Куропаткина. Словно и не собираясь учинить проверки и экзамены «батальону нового строя». Тем не менее прислал двух полковников из комиссии – стояли в сторонке, кривили непроницаемые гримасы.
«Тянули, тянули, но совпало – наступление и экзамен, – дёргался в ожидании и в притаившемся мандраже Богатырёв, – что ж, завтра побегаем, постреляем… испытаем, согласно указу императора».
Следующее утро занялось под грохот русской артиллерии.
Записная книжка штабного офицера
«Выступив против великой армии… во всяком случае, против самой большой армии, ко всему ещё и европейской, японцы, наверное, теперь откровенно симпатизируют Куропаткину, – со снисходительного высока рассуждал сэр Ян Стендиш Гамильтон, – за его нерешительность, за всякий раз отданную инициативу и удачу».
Примечательно было вспоминать обсуждение на одном из представлений в штабе маршала Куроки Томэмото, затронувшее послевоенную тему и условия мира, которые будут продиктованы, несомненно, победившей Японией
33.
Немного переусердствовав в откупоривании шампанского, обычно сдержанные в его (европейца-чужака) присутствии, японские офицеры откровенно бравировали, кроя́ политическую карту, словно размахивая катанами.
Общее мнение сводилось к тому, что русские окончательно должны уйти из Кореи. Маньчжурия возвращается Китаю и Порт-Артур в том числе, но только номинально, с предоставлением Японии прав попечения.
В качестве дополнительных трофеев – Маньчжурская железная дорога и остров Сахалин.
Если же война затянется до 1905 года, то следует осадить Владивосток и взять его. В этом случае он должен быть сделан свободным, неукрепленным портом, при полном господстве японского флота в регионе и свободной ловле рыбы в русских водах.
При всех своих симпатиях Гамильтон лишь иронично удивлялся: русский медведь ещё бегал по лесам, а маленький упрямый желтолицый народец уже делил его шкуру.
«Что они вообще смогли бы без британской помощи?»
Впрочем, признавая… да-да! Признавая, что японский батальон превзойдёт по своим качествам такой же батальон любой европейской армии. Пожалуй, за исключением первоклассной британской. Если уж отдавать дань патриотизму… и честно сожалеть, оговариваясь, что британская армия по большей части второклассная.
Все эти выводы и мнения генерал исправно и аккуратно заносил в личный дневник.
Персональные потуги к пробе пера сэр Гамильтон, будучи британским военным агентом при японском штабе генерала Куроки, считал следствием необходимости отсылать регулярные отчёты о ходе войны в метрополию.
Занесение же собственных мыслей на бумагу, для начала просто заметками и впечатлениями, помогало упорядочить, осмыслить свои соображения по тем или иным удачным или неудачным действиям и тактическим приёмам обеих армий.
И не только чтоб потом выхолостить их выжимками-докладами в коротких телеграммах официальных отчётов.
Гамильтон подумывал объединить свои наблюдения и впечатления в печатный труд, пусть и не в художественном, так хотя бы в публицистическом стиле
34.
При всём желании быть беспристрастным, являясь не только наблюдателем, но и советником, с какого-то момента к нему пришло понимание, что в его нравственном настроении сместились приоритеты. Своего рода метаморфоза.
Близко контактируя с японцами, при взгляде изнутри… с изнанки этой чужой азиатской жизни, он – истинный европеец, белый человек, стал иначе к ним относиться. Теперь мысленно называя их не «узкоглазыми обезьянами», а уже вполне корректно… не иначе как «маленькие, круглолицые человечки». Вплоть до того, что, закономерно не участвуя в боевых действиях, являясь лишь сторонним куратором, принимал японскую сторону, отождествляя себя с успехами союзников, ловясь на формулировках: «наше наступление», «наша победа».
В то же время русские, по виду лиц и кожи – европейцы, всё более зрились дикими, чуждыми варварами.
Однажды, ещё в начале кампании, в ходе победоносного продвижения японцев на реке Ялу, на одном из бивуаков Гамильтон неожиданно для себя натолкнулся на широко открытый, не узкоглазый взгляд. Это оказался пленный русский – угрюмый, что и понятно, удручённый поражением человек.
Видеть европейца в плену у азиатов, признаться, было дискомфортно. Это неуютное восприятие Гамильтон объяснил для себя первобытным антагонизмом к иной расе, унаследованным ещё со времён крестовых походов, если не из более давних эпох. И гнал его, считая, что оно мешает объективности и трезвому расчёту.
В сравнении с маленькими, но такими целеустремлёнными и воинственными японцами русские производили впечатление неотёсанных мужиков, приставленных к винтовке. Именно на таких нижних чинах держалась русская армия – крепкого телосложения, коренастых, терпеливых и неразвитых крестьянах. Ничего в нём кроме как презрительного отчуждения цивилизованного человека они не вызывали – грубая, набыченная, вульгарная масса, да и воюющая, словно вполсилы, с ленцой, без искры военного задора. Их храбрость выглядела скорей безразличием к опасности. В этом Гамильтон видел одну из причин неудач российской армии в маньчжурской кампании.
