– Кого ждете? – не поняла я.
– Ну, понимаешь, попросила Хавика чемодан тяжелый на антресоль закинуть. Сама не могу. Говорит, нету ганасов – желания. – Способная к языкам Лидия быстро освоила аргентинский сленг и часто вставляла полюбившиеся ей словечки в свои рассказы. – Уже пять раз споткнулся о чемодан по дороге в ванную и на кухню, но, понимаешь, пока ганасы не пришли – никак. Вот вместе их и ждем… на диване, с телевизором.
Мне нравились ее шутливые истории, а ей, похоже, нужна была эта устная летопись о жизни с Хавьером.
– Ты представляешь, – в другой раз взахлеб докладывала по телефону Лидия, – жду Хавика ужинать, он в ванной, все не идет. Захожу туда и вижу, как он размазывает мой шелковый «Биосилк», французский, в маленьком тюбике, из фришопа, дорогущий, по всей длине своей распущенной косы… а мой ночной «Кензо» по-прежнему растирает на пятках, чтобы мозоли милонгерские смягчить.
Все эти маленькие драмы ее жизни, казалось, умиляли ее, но за шутками скрывалось другое. Она никак не могла понять: зачем ей все это? Ведь исчезни сейчас этот Тренса-Тарзан из ее жизни, оставив ее драгоценные косметические средства, она будет безумно тосковать по нему. Прикрываясь шутками, она боялась признаться в том, что была без памяти влюблена в этого персонажа милонги, Тарзана, туземного вождя и как там еще она его называла, недоумевая сама, почему она, красивая, умная и успешная, делает все, чтобы его удержать.
А Хавьер между тем снова стал ускользать из жизни Лидии, все чаще повторяя знакомую ей уже фразу: «У свободы нет цены». И вот однажды в особенно ветреный и дождливый вечер, когда по всему городу происходили разные неполадки из-за непогоды, в квартире Лидии отключился свет. Какая-то авария в районе, упавшие деревья и нерасторопность энергетической компании «Эденор» оставили Хавьера без компьютера и телевизора, и он, невзирая на ненастье, стал собираться на милонгу: не дома же сидеть в темноте. Лидия сказала, что она в такую погоду из дома ни ногой не ступит, и он, приняв при свечке душ и обильно подушившись подаренными ею французскими духами, поцеловав Лидию в щеку, мягко закрыл за собой дверь.
Через полтора часа свет в квартире появился, вместе с ним заработал телевизор и вспыхнул экран оставленного Хавьером ноутбука. Лидия проявила любопытство. Внеплановое отключение электричества застало Хавьера за перепиской во всех соцсетях одновременно, и моя подруга не заметила, как пролетели ночные часы, зачитавшись эпистолярными шедеврами своего милонгеро, адресованными девушкам со всех уголков планеты. Обладая неудержимой фантазией творческого человека и ранимым самолюбием ревнивой любовницы, она расшифровывала междометия и знаки препинания, читая между строк. Взвинтив себя домысленными сюжетами и сделав выводы главным образом из многоточий и восклицательных знаков, на которые не скупился Хавьер, Лидия вынула из шкафа привезенные ему в подарок модные французские рубашки, которые ему так нравились, схватила ножницы и начать отрезать где рукава, где воротник. За этим занятием ее и застал вернувшийся ночью Хавьер, когда тихо отворил дверь своим ключом, стараясь не разбудить любимую.
Последовавшая сцена была финальным мажорным аккордом в их амурной фуге. Пощечина Хавьера еще горела на щеке Лидии, когда она мне позвонила, чтобы коротко, без обычных шуток сообщить: «Я поменяла билет и улетаю через два дня».
Я пришла проститься, хотела уговорить ее остаться до ранее означенного срока, чтобы либо забрать задаток, уже оплаченный за квартиру, либо продолжить сделку. Но Лидию я застала нервно ходящей по квартире; она периодически опрокидывала рюмку текилы, театрально задирая свой стриженый затылок, и затем так же пафосно роняла руку с уже пустой рюмкой. Она взахлеб говорила, что не хочет жить в этом городе, что ей не нужна эта квартира, и просила меня разобраться с операцией, которая уже началась, по доверенности. Остановить ее малосвязный поток речи, а уж тем более понять, что же случилось такого, чтобы коренным образом поменять жизненные планы, не было никакой возможности. Я напомнила ей, что, по ее словам, решение купить недвижимость в Буэнос-Айресе никак не было связано с Хавьером, что ей просто нравился этот город, его культура, что она была влюблена в танго и приводила ее же доводы по поводу важности особого самоощущения, которое ей все это давало. Но решение было уже принято, а бутылка с текилой почти пуста. В гостиной до сих пор валялись разбросанные по полу дорогие рубашки с отрезанными рукавами, напоминая о том, что уже ничего не вернуть.
Я пообещала помочь Лидии чем смогу, а через пару дней получила от нее сообщение из аэропорта Эзейза:
«На посадке. Не поверишь, но не придумываю: на борту самолета большими буквами написано: Javier Julio Garcia Miravete „Pasion por la Vida“. Разве это не символично? Представляешь, это написано на самолете, уносящем меня от этих двух, открывших мне новые стороны самой себя, в которых еще предстоит покопаться моему психоаналитику в Париже. Хавьер и Хулио. Именно эти два имени я вижу напоследок, улетая туда, где уже ничто не будет напоминать об этом городе, об этой стране и ее культуре, об этом странном круге людей, где я встретила Хавьера и Хулио… И “пасьона” больше тоже не будет. По иронии судьбы, а может, в насмешку над моей неудавшейся попыткой вписаться в их аргентинские пасьоны я пересекаю океан, из одной жизни в другую, с их именами на борту».
Роман «Страсть к жизни» испанского писателя Хавьера Хулио Гарсиа Миравете был повсеместно рекламируемой литературной новинкой того года. Может быть, Лидия уже давно написала свой, с похожим названием? Не знаю, наша дружба с ней оборвалась так же внезапно, как и началась.
Глава 7. Мой нелюбимый Буэнос-Айрес
«Mi Buenos Aires Querido…» – звучит так любимый всеми тенор Карлоса Гарделя. Эти затертые строки из путеводителей по Аргентине и блогов восторженных туристов стали уже идиомой, клише, и все же их не устают повторять: «Мой любимый Буэнос-Айрес…» Мое очарование этим городом продержалось несколько лет и сменилось таким же эмоциональным неприятием его. Равнодушным Буэнос-Айрес не оставляет никого: ему посвящают поэмы, симфонии и ругают последними словами, называя городом ярости (la ciudad de la furia), из него мечтают уехать навсегда и затем стремятся вернуться. Его любят и ненавидят, без него не могут жить, но и в нем становится жить невозможно. Агрессивность большого скопления людей, грязь тротуаров, потоки автомобилей с пронзительными сигналами, переполненные вагоны метро – все это вызывает отторжение и брезгливое: «Ну, почему?» Почему в стране, где столько красивых и практически незаселенных мест, людям нужно прыгнуть всем вместе в одну большую помойку, как крысам, и топтаться там на головах друг у друга?
Прошло немало времени, прежде чем я поняла, что за пределами Буэнос-Айреса лучше, чище, красивее, что жизнь там более приятна, чем в столице, которая всегда была и останется меккой богемы, городом с шумными и грязными улицами, на которых полно литературных кафе и антикварных лавочек. Здесь люди сидят часами за чашечкой кофе, почитывая газеты, пропадая до утра в джаз-барах и на милонгах; ночная жизнь в городе выдерживает конкуренцию с другими столицами мира и даже, пожалуй, выигрывает своей неиспорченной рациональным веком непосредственностью.
