«Надо ли Вам говорить, что у меня нет ровно ничего и что я не зарабатываю ни гроша?» – признавался он в письме от 13 августа 1940 г. М.А. Осоргину. Автор романа «Сивцев Вражек» Осоргин особенно бедствовал, голодал в крохотном французском городке Шабри. В Ницце Алданов встретил общего знакомого: «Он немедленно и в высшей степени любезно передал мне 800 франков с просьбой переслать Вам (он человек состоятельный). Я не уполномочен сообщить его имя, но если Вы со временем будете в состоянии ему это отдать (разумеется, когда угодно), я Вам его имя сообщу. Надеюсь, что Вы на меня не рассердитесь? В другое время я никогда себе этого не позволил бы без Вашего предварительного согласия, но теперь времена особые». В этих строках раскрывается весь Алданов – русский европеец, человек большой отзывчивости и внутренней культуры, внешне сдержанный, готовый всегда прийти на помощь.
"Второе ремесло" – название статьи Алданова в "Современных записках" о чрезвычайно трудных материальных условиях эмигрантской литературы: читателей ничтожно мало, гонорары мизерны, прозаикам и поэтам порой приходится зарабатывать на хлеб, крутя баранку автомобиля. Алданов и писал на эти темы, и продолжал постоянно заниматься филантропией. Как сообщает Л. Сабанеев, Алданов вступил в масонскую ложу, убежденный, что ее цель "делать добро из-за добра", он видел в современном масонстве организацию, призванную "уменьшать скорбь и нужду в нашем бренном мире"
226.
Алданов принял на себя трудоемкие обязанности члена президиума нью-йоркского Литературного фонда. Фонд собирал пожертвования и распределял материальную помощь среди нуждавшихся деятелей русской культуры в разных странах. Отправлял посылки профессорам в советские университеты, высылал продовольствие писателям и журналистам в освобожденную Францию. Алданову как человеку безупречной репутации доверили составление списка имен получателей. Фонд принял решение не оказывать помощи тем, кто сочувствовал гитлеровцам. В довоенные годы Международный Красный Крест защищал иную позицию: помощь, милосердие должны распространяться на всех жертв конфликта, на чьей бы стороне они ни выступали. Теперь рассудили иначе: уважение к памяти тех, кто был замучен нацистами, требует, чтобы все без исключения коллаборационисты подверглись общественному остракизму. Г.В. Адамович был добрей и безнадежней: «Надо бы устроить торжественное чаепитие и в слезах и лобзаниях забыть общие грехи». Алданов в принципе соглашался с ним: чаепитие «…наверное будет, и я против неизбежного не возражаю. Я только думаю, что не мешало бы немного повременить». И поминает близких друзей, знакомых, погибших в годы войны.
Алданов по этому вопросу вообще придерживался твердой позиции. Дважды в письмах родственникам жены, Полонским, во Францию он в энергичных выражениях заявлял: «Ни с кем из сотрудничавших, наживавшихся и т. д. никогда отношений поддерживать не буду – именно из уважения к памяти замученных немцами людей» (12 июля 1945 года); «Я принял твердое решение порвать всякие отношения с людьми, сочувствовавшими немцам, активными и неактивными, идейными и продажными» (15 июля 1945 года).
Сразу же по окончании войны поэт Георгий Иванов обратился в нью-йоркский Литературный фонд с просьбой выслать ему продовольственные посылки: его жена И.В. Одоевцева и он страдают от недоедания. Фонд отказал, поскольку в период оккупации Франции Иванов был членом профашистского русского Союза писателей («сургучевского»). Уведомление об отказе было подписано Алдановьм и Зензиновым.
Материальное положение Ивановых оставалось бедственным. 6 февраля 1948 г. Иванов вновь обратился к Алданову с просьбой о заступничестве. В ответном письме, волнующем примере тактичной откровенности, Алданов продолжал твердо стоять на позиции «никакой помощи коллаборационистам». Но интересен и такой факт. В начале 1950 г. в Париже проводился творческий вечер Георгия Иванова и был организован сбор средств в его пользу. Обратились к Алданову. Он не отказал, но поставил условие: его фамилия не должна быть названа в списке жертвователей.
В 1928 году Алданов опубликовал очерк о Сталине, в котором говорилось, что Сталин никакой не "вдохновенный оратор" и не "блестящий писатель", его руки густо залиты кровью. Человек трезвого, ироничного ума, Алданов рано пришел к выводу, что на оставленной им родине творится нечто неладное. Каждый день он читал до десятка газет и не переставал удивляться. Какой разумный человек примет всерьез сообщение, что четырнадцать советских служащих из Белоруссии подмешивали толченое стекло в муку для Красной Армии? Прочитав "Поднятую целину" Шолохова, он писал В.Н. Муромцевой-Буниной: "Только слепой не увидит, что это совершенная макулатура… Добавьте к этому невозможно гнусное подхалимство, лесть Сталину на каждом шагу… Почти то же самое теперь происходит в Германии". Оставалось эмигрантское существование: "Жизнь кипит: похороны и юбилеи, юбилеи и похороны".
Треть своей жизни Алданов провел в библиотеках. Бисерным почерком заполнял блокноты выписками из груд прочитанных книг. Было у него еще хобби, не требовавшее особых затрат, но чрезвычайно любопытное: подобно тому, как некоторые собирают марки или календари, Алданов коллекционировал встречи со знаменитыми современниками. Интервьюер однажды попросил его припомнить, с кем из западных писателей ему довелось общаться. В длинном алдановском списке были Томас Манн, Андре Моруа, Андре Жид, Эрнест Хемингуэй, Герберт Уэллс, Джон Голсуорси, Морис Метерлинк, Жан Жироду… Алданов хорошо знал почти всех известных деятелей культуры русской эмиграции, был дружен с С.В. Рахманиновым и посвятил ему одну из своих повестей. Экстраполированность, вообще говоря, русским писателям была свойственна нечасто. Азартный поиск Алдановым новых знакомств с "представителями первого ранга человечества" сродни тому, как самозабвенно искал редкие экземпляры бабочек для своей коллекции Набоков. В публицистике и художественной прозе Алданова портреты выдающихся людей занимают важное место, он сравнивает их между собой и с простыми смертными, как бы пытаясь отгадать, в чем тайна их признания и славы. Можно предположить, что встречи с крупными современными писателями стали для Алданова частью материала, который он использовал, рисуя образ Бальзака в "Повести о смерти", образ Достоевского в романе "Истоки"…
Но однажды ему, автору очерка о Несторе Махно, предложили познакомиться с "батькой" анархистов лично. Он вдруг воспротивился: "Видите ли, при знакомстве надо подать руку. А мне, все-таки, этого не хотелось бы делать"
227.
Безупречно учтивый, уравновешенный, корректный, никогда не повышавший голоса в споре, – таким предстает Алданов в воспоминаниях современников. Вспоминают его терпимость, снисходительность к людям, умение внимательно слушать собеседника и мало говорить. В. Набоков в книге "Другие берега" пишет о "проницательном уме и милой сдержанности" Алданова
228. Г. Струве в монографии "Русская литература в изгнании" отмечает его "высокую культуру"
229, Л. Сабанеев вспоминает "моральный облик изумительной чистоты и благородства"
230. Почти все подчеркивают его склонность к иронии, но ирония Алданова была не злой, умерялась в нем гуманизмом.
