Однако один прием активизировать читательское внимание, найденный Алдановым в первой его повести, был замечен сразу. Некоторые имена наполеоновской эпохи, в более позднее время прославленные, в пору действия еще не были широко известны – на этом основана своеобразная игра с читателем. Вот Наполеон, упомянув имя одного немецкого писателя, для француза оно звучит Вольфган Гет, надеется сохранить его для потомства – читатель задумывается, нуждался ли Гете в такой чести. Вот де Бальмен вспоминает: Чаадаев говорил, что в Лицее два мальчика пишут прекрасные стихи. "Того, что поталантливее, зовут, кажется, Илличевский. А другого… забыл… Diable!.. Забыл…" Читатель молниеносно схватывает, что под менее талантливым имелся в виду Пушкин.
Популярности серии "Мыслитель" способствовали и щедро рассыпанные в тексте, яркие, как самоцветные камни, афоризмы. Они западали в память, становились пословицами. "На свете не существует любимых народом правительств", "Если б с сотворения мира соблюдались все подписанные договоры, данные обещания и все торжественные присяги, то подумайте, какая участь постигла бы прогресс и цивилизацию?"
Эмигрантская проза начала 20-х годов блистала такими именами, как Бунин, Куприн, Мережковский, однако «новичок» Алданов, повторим, сразу же после публикации первых произведений из будущей тетралогии «Мыслитель» был признан крупным мастером. Критики принялись искать объяснения исключительной популярности писателя. Одним из первых напечатал о нем статью Андрей Левинсон в парижских «Последних новостях» в феврале 1922 года. В ней читаем: «Его больше интересуют люди, а не быт, а в людях движение их мысли. Никакой любви к исторической бутафории, к крохоборству археолога, заполнившим исторический роман со времени Вальтера Скотта. Точно так же и словесная форма его очень выработанная, чуждается стилизации»
238.
Эти наблюдения, однако, не исчерпывали того, что назвали «феноменом Алданова». Писатель скрупулезно точно изображает дела давно минувших дней, но почему его произведения воспринимаются как глубоко злободневные? Историк А. А. Кизеветтер отвечал на этот вопрос в статье по поводу романа «Чертов мост»: «Основной стихией человеческого существования Алданов считает то, что может быть названо иронией судьбы. Алданов на пространстве каждого своего романа несколько раз переходит от ничтожных происшествий к громким историческим событиям и обратно. Все эти переходы, при самом ярком различии жизненных красок, бьют все в одну точку: и маленькие люди, участвующие в ничтожных происшествиях, и носители крупных исторических имен, разыгрывающие торжественные акты мировой истории, – оказываются на поверку в одинаковой мере жертвами этой самой иронии судьбы, которая одних людей заставляет копошиться в безвестности, в невидимых закоулках жизни, других возносит на высоты славы – зачем? Только затем, чтобы и тех и других привести в конце концов к одному знаменателю, – на положение беспомощных осенних листьев, которые крутятся, сталкиваются и исчезают, подхватываемые жизненным вихрем…»
239.
Философия случая не допускает никаких оправданий формуле «цель оправдывает средства», ибо, если принять, что в историческом процессе цели нет, то остается, рассматривая исторические катаклизмы, заговоры, войны, революции, задаваться лишь вопросом: нравственны ли были средства? Современник Октября, Алданов, изображая события отдаленного прошлого, убежденно повторял: «Всякая революция по самой своей природе ужасна и другой быть не может» («Девятое термидора»).
Этот взгляд соответствовал мироощущению читателя – русского эмигранта, однако резко контрастировал со взглядом, насаждавшимся в 1920-е годы в советской литературе. Характерно, что в письме к К.А. Федину от 10 февраля 1926 года (работа Алданова над тетралогией в это время близилась к завершению) А.М. Горький назвал творчество писателя «чрезмерно умным, но насквозь чужим», причем слово «творчество» даже взял в кавычки
240.
Критики русского зарубежья обнаружили несколько отдельных пластов в историческом повествовании Алданова. Прежде всего это громадная галерея очерков-портретов крупных исторических деятелей. Здесь Алданов даже в мельчайших деталях исключительно точен, сообщает читателю массу любопытнейшего, забытого материала, известного только специалистам. Параллельно с этими романами Алданов публиковал в периодической печати очерки о людях эпохи 1812 года. Например, в тетралогии бегло упоминается когда-то знаменитая Ольга Жеребцова; ей посвящен очерк, который дополняет художественную прозу.
Кульминация каждой части тетралогии – необыкновенно рельефная сцена крупного исторического события. Рисуя смерть Наполеона, похороны Робеспьера, Алданов возвышается до трагизма. На протяжении повествования он придерживается, говоря словами одного из критиков, «известной застегнутости чувства», но кульминационные сцены эмоциональны и изобразительны.
Еще один пласт повествования – диалоги о связи времен, язвительные афоризмы – критики связывали с французской литературной традицией, восходящей к Вольтеру. Отмечалась в то же время и связь Алданова с русским историческим романом XIX в.: метафоричность повествования, строгая продуманность сюжетной конструкции, живость диалогов
241.
Что касается вымышленных персонажей, мнения критики разошлись. «Штааль вышел совсем восковым. Алданов не дал внутренней жизни своего героя… Штааль – прием, а не живой человек», – писал Марк Слоним
242. Противоположного взгляда придерживался писатель М. Осоргин, считавший, что выбор Алдановым в качестве главного героя Штааля провизорски точен: «Штааль, олицетворение среднего, мизерного, мелкий бес повседневности, оказался именно тем фактором, который превращает пышную историю в суету сует. Штааль – кривое зеркало героического»
243.
Расходясь в частностях, критики были едины во взгляде, что тетралогия «Мыслитель» – одно из самых примечательных явлений литературы русского зарубежья 20-х годов. Что же касается ее автора, то тут тоже оценки были вполне определенные. Тот же М. Осоргин декларировал в "Современных записках": "После "Заговора" не приходится больше обсуждать, подлинный ли художник М. Алданов. Вслед за читателем – и критике придется безоговорочно признать М. Алданова одним из первоклассных художников новой русской литературы"
244.
