В 1975 г. архив был наименован Бахметевским. В наши дни Бахметевский архив – крупнейшее в мире собрание русских документов за границей. Многие специалисты-историки из стран СНГ регулярно работают в его читальных залах.
Частично мечта писателя о возвращении его архива на родину всё-таки осуществилась, хотя и не в той форме, как он замышлял. Бахметевскому архиву достались не все собранные им материалы, а только большая их часть. Те же, которые считал сугубо личными, например переписку с родственниками или тексты, над которыми предполагал ещё поработать, Алданов оставил хранить у себя дома. После смерти писателя эта часть архива несколько раз меняла владельцев. В 90-е годы фонд Оппенгеймеров (США) приобрёл её и передал в дар России. Сейчас она является частью коллекции культурного центра «Дом-музей Марины Цветаевой» в Москве. По размеру московский архив уступает нью-йоркскому, но, как и нью-йоркский, содержит уникальные документы, касающиеся жизни и творчества Алданова и шире – русской послеоктябрьской эмиграции первой волны.
Что же касается Бахметевского архива, то это без преувеличения собрание сокровищ. Здесь собраны рукописи сотен выдающихся эмигрантов – деятелей культуры и искусства, политиков, ученых, военных. Некоторые наши соотечественники, отправляясь на чужбину в годы революции и гражданской войны, увозили с собой драгоценные семейные реликвии, такие, как рукописи Лермонтова и Александра Бестужева; проходили десятилетия – эти рукописи попадали в архив. В Бахметевском архиве имеются фонды семьи Герценов, семьи Набоковых, издателя «Вестника Европы» М.М. Ковалевского, генерала А.И. Деникина, философа С.Л. Франка, реформатора театра Н.Н. Евреинова – всех не перечесть!
По гранту американской корпорации IRЕХ я получил возможность в 1994—1995 годах длительное время поработать в Бахметевском архиве, главным образом над бумагами Алданова. Их там тридцать шесть коробок большого формата, в каждой около тысячи листов. Четырнадцать коробок отведено переписке. Их Алданов передал в архив бесплатно, но поставил четкие условия: «…при жизни моего корреспондента и моей никто не может ни читать, ни печатать наши письма без нашего обоюдного согласия; после смерти одного из нас согласие должно быть дано вторым корреспондентом; а после смерти обоих правление архива может делать с письмами что угодно», – сообщал он 15 ноября 1954 года Б.К. Зайцеву.
Никто из отечественных или зарубежных исследователей до тех пор никогда систематически не изучал этот огромный материал. Но его значение далеко выходит за рамки дополнительного материала к биографии писателя, он по-своему характеризует целую эпоху русской культуры.
Как известно, расцвет эпистолярного жанра в России приходится на 1830-е годы: впервые в стране начали писать письма на русском языке (до этого переписывались на французском); сразу же возникла мода на частные письма, письма стали неотъемлемой частью художественной литературы, их включали в свои произведения и поздний Пушкин, и Марлинский. Одоевский и молодой Тургенев писали романы, повести, целиком состоящие из писем. Гоголь развязку «Ревизора» связал с перехватом в почтовом ведомстве письма Хлестакова. Золотой век русской эпистолярии возник на исходе Золотого века литературы.
Теперь мы можем констатировать бесспорное положение: у русской эпистолярии был еще и Серебряный век. Он тоже возник на исходе Серебряного века литературы, но ограничился только зарубежьем, в тоталитарном Советском Союзе его, по вполне понятным причинам, не было. Когда эмиграция разбросала по свету тысячи лучших людей страны, они вынуждены были отказаться от давней привычки постоянного личного общения и попытались его заменить регулярной перепиской. В архивах деятелей культуры русского зарубежья переписка занимает огромное место. В последние годы художественные произведения писателей-эмигрантов прочно вошли в круг чтения образованных россиян, все больше интереса вызывает и их переписка. Она заставляет по-новому приглядеться к внутреннему миру соотечественника – эмигранта первой волны.
Юрий Иваск афористически сформулировал: «Эмиграция всегда несчастье, но далеко не всегда неудача». Разлука с родной языковой стихией заставляла острее чувствовать силу и красоту родного языка. Уединение способствовало творческой работе, неспешному, бережному отношению к тексту. Писатели, журналисты, художники ближе знакомились с европейской культурой, им становился присущ европеизм. На чужбине не приходилось рассчитывать ни на славу, ни на богатство. В нью-йоркском «Новом журнале» в бытность Алданова редактором, напомним, гонорар составлял всего-навсего один доллар за страницу художественной прозы и семьдесят пять центов за страницу публицистики. Что до славы, откуда ей было взяться, когда тираж исчислялся сотнями, а не тысячами экземпляров, причем книга по цене многим компатриотам оказывалась недоступной. Писатель оставался без читателя, стимулом творчества становилось только осознание призвания, миссии. Свое произведение, как запечатанную бутылку с посланием, автор бросал в волны истории, уверенный, что придет и для нее свой черед в России.
Из того же источника, убежденности в своей правоте – «правда на нашей стороне», – происходила и бережность писателей к старым письмам. Сдавая их в архив, Алданов ставил лишь такое ограничение: пока живы отправитель и получатель или хотя бы один из них, чтение и публикация для третьих лиц запрещены. Но в 1943 году, готовя для публикации в журнале статью М. В. Вишняка, в которой широко использовались фрагменты из писем скончавшегося в 1939 году В. Ф. Ходасевича, Алданов столкнулся с проблемой: в письмах содержались негативные, порой уничижительные оценки ряда здравствующих или совсем недавно умерших литераторов. Снять эти оценки означало бы, пользуясь его выражением, «фальсифицировать» письма, а оставить их значило бы бросить тень на достойных людей. Алданов предпочел первое. 27 ноября 1943 года он писал Вишняку: «Я отнюдь не уверен, что Ходасевич хотел бы увидеть напечатанным все им сказанное. В конце концов, в «Возрождении» он почти все это мог напечатать (или значительную часть) и не напечатал. Мало ли что пишется в письмах». В письме к Е.Д. Кусковой от 3 сентября 1956 года он возвращался в более общем плане к той же теме: «Кое-что, особенно личное, опускать можно и нужно; отказаться же от воспоминаний о важных делах, по-моему, нельзя». За давностью лет надобность в купюрах резких и несправедливых оценок в основном отпала, «река времен в своем стремленье уносит все дела людей» (Г.Р. Державин).
В изгнании возрастала тяга к выдержавшим испытание временем национальным ценностям. Русских писателей XIX века постоянно перечитывали, обсуждали их произведения в письмах. Эмигрантов объединяло трепетное отношение к Пушкину. Собирание материалов о Жуковском оказалось для Б.К. Зайцева моральной опорой в годы войны. Алданов постоянно перечитывает Гоголя и возвращается к гоголевской теме в письме к Зайцеву (от 11 мая 1945 года): «Мне все это очень нравится – мир Жуковского, его окружение, все Протасовы, Киреевские и т. д.– высокая и тонкая культура и так далеко от хамства, нас со всех сторон окружающего! Нет, это мои друзья. От них не пахнет ни махоркой, ни самогоном». А в письме к Г.В. Адамовичу от 15 июля 1947 года Алданов рассуждает об одном из персонажей позднего Гоголя, откупщике Муразове из второго тома «Мертвых душ», который честным, праведным путем нажил огромное богатство. Алданов считал этот образ схематичным, а неудачу писателя закономерной. Здесь он сходился с советским литературоведением. Но рядом с Муразовым он ставил Рахметова из «Что делать?» Чернышевского. Оба они, по его мнению, исключения в русской классической литературе. Ни литературные герои, ни их создатели, как правило, не были людьми крайних взглядов: «Пушкин, Гоголь, Тургенев, Тютчев, Гончаров, Герцен (даже он!), Писемский, Салтыков, Островский, Чехов были либо либералы разных оттенков, либо консерваторы.<…> «Крайние» персонажи в русской литературе – это Рахметов и, пожалуй, боголюбивый откупщик Муразов, но им во всех отношениях грош цена. Таково же, по-моему, общее правило и в других областях русской культуры от Ломоносова и обычно забываемого Сперанского до Михайловского, Вл. Соловьева и Милюкова. Бури же и бездонности больше всего любил горьковский буревестник (да еще Иванов-Разумник)».
