На репетициях увертюры к «Травиате» Верди он распевал вместе со скрипками, и его грубый голос разносился по залу. Видимо, таким образом он хотел показать, что хочет, чтобы его музыканты тоже «пели», чтобы их игра обладала важнейшим качеством – sostenuto (выдержанностью)
[17]. Он хотел, чтобы каждый миг был полон максимальной экспрессии, а дирижер и оркестр сливались в едином порыве. Но порою что-то шло не так. Он размахивал палочкой – «быстрее», а оркестр реагировал не синхронно, не как единое целое. И Тосканини орал: «Смотрите на меня! – а потом взрывался: – Контрабасы! – во весь голос вопил он, сразу определив виновников. – Ленивые свиньи! Быстрее, быстрее! Что вы там тащитесь в хвосте! (с отвращением) О, Madonna santissima! (дрожащим от нетерпения голосом) Быстрее!» Тосканини прославился своими истериками. Он полностью терял контроль над собой: изрыгал непристойности, кричал, обзывался, ломал и швырял все, что попадется под руку, грозился уйти (и уходил), и все из-за чистых, нескрываемых душевных мук. В потоке его ругательств самым частым было слово «vergogna!» – «позор» (он произносил его неизменно срывающимся голосом). И чей это был позор? Главным образом, его собственный. «После этого я никогда больше не смогу появиться на публике», – жаловался он после очередного разочарования. На карте стояла честь семьи: ведь Тосканини рассматривал себя как padre de famiglia – отца семейства.
Человек множества незакрытых пустот, Тосканини обладал манерой лидерства, сформированной под действием времени – эпохи великих диктаторов. При этом он был яростным борцом против фашизма и угнетения во всех формах.
Музыканты уважали Тосканини и часто боялись его. А еще любили. Вероятно, потому, что он был требователен не только к ним, но и к самому себе. Малейшую оплошность он воспринимал как катастрофу, терзался и винил себя: «Я полный идиот!» Когда он кричал на музыкантов, это никогда не воспринималось как личное оскорбление. Он не пытался никого унизить, а просто злился, что люди не выкладываются на полную. «Я отдаю все!» – кричал он и ждал, что другие будут поступать так же. Нулевая терпимость к ошибкам музыкантов, от которых он ожидал безупречного исполнения, свидетельствовала о том, что он верил в их талант, и для него не существовало ничего важнее идеального результата. Когда он кричал, это был крик боли за «искореженную» музыку, которую он считал общей ответственностью.
Но Тосканини не всегда был несдержанным: буйный на репетициях, на концертах он вел себя гораздо более собранно. Мы видим две стороны Тосканини. Во время концерта его лицо выражает чрезвычайное напряжение: он бдительно следит за каждым шагом музыкантов. Он доверяет им, но все же обеспокоен – как отец, следящий за тем, как его дети выполняют сложное и в каком-то смысле даже опасное задание. Когда у детей все получается, мы видим его гордость. У него напрочь отсутствует супер-эго тирана, желающего наказать того, кто допустил оплошность (это скорее свойственно авторитарным типам вроде Мути). Именно поэтому отеческая несдержанность Тосканини стала темой для анекдотов, а не поводом для судебных исков и обвинений в психологическом насилии. (Был лишь один такой случай: Тосканини в гневе сломал дирижерскую палочку и швырнул обломки в оркестр, попав одному из музыкантов в голову. Тот подал в суд, но итальянский суд оправдал дирижера, признав его поступок проявлением «священной ярости».)
Тосканини, в некотором роде, вырос в оркестре: он был виолончелистом в оркестре гастролирующей оперной труппы. В какой-то момент коллеги в отчаянии попросили его заменить некомпетентного дирижера. Он спас их заработок и южноамериканское турне. Рассматривая сложившиеся в дальнейшем отношения Тосканини с оркестром, основанные, как мне кажется, на семейной модели, нужно понимать, что он попал в музыкальный мир совсем юным (ему было девятнадцать), пережил все невзгоды жизни в «трудной» семье и вынужден был взять на себя роль отца. С тех самых пор подвести семью для него стало сродни преступлению, и он делал все возможное и даже больше, чтобы этого не допустить, требуя от остальных той же отдачи.
Отцовская, заботливая манера руководства создает в компании атмосферу доверия, сплоченности и безопасности. Тосканини был строг, но справедлив. На репетициях он добивался полной дисциплины, но его требования никогда не были простой прихотью. Он ждал от музыкантов безраздельного внимания и концентрации и не терпел, когда рабочему процессу что-то мешало. В ответ он с глубоким уважением относился к чужим стараниям, никогда не опаздывал – всегда приходил за пятнадцать минут до начала репетиции или выступления – и не требовал для себя привилегий.
Желание хорошо работать «для отца» – сильнейший мотиватор, вдохновляющий людей на исключительные свершения. Вот трогательное воспоминание о Тосканини: «Тосканини, как кнутом, ударяет палочкой, и репетиция симфонического оркестра NBC внезапно прерывается… Музыканты смотрят в ноты, их головы опущены – все в ожидании взрыва. “Сыграйте еще раз”, – велит маэстро Уильяму Беллу, только что завершившему соло тубы-баса. На лице Белла – удивление и испуг. Тосканини это замечает.
“Нет, нет, нет, – произносит он с мальчишеской улыбкой. – Все в порядке. Сыграйте еще раз, прошу – сыграйте для меня. Это было прекрасно. В первый раз слышу этот отрывок, сыгранный в таком чудесном тоне”
[18].
Как прекрасно! Но что случается, когда личность отца и личности остальных членов семьи становятся настолько неразрывными, что отцовские проблемы и недостатки препятствуют развитию остальных или нарушают их права? Вот еще одна история, говорящая о том, насколько смазаны были границы между самим Тосканини, его настоящей и музыкальной семьей. Однажды Тосканини вернулся домой после провального, по его мнению, выступления в опере, сильно недовольный собой. Родные ждали его к ужину. Увидев накрытый стол, Тосканини взорвался: «Что?! После такого выступления?! О нет, вы не посмеете. Моя семья не смеет ужинать после такого отвратительного концерта!» Всей семье пришлось поддержать самобичевание Тосканини и отправиться спать голодными.
В большинстве семей в обеспечении сплоченности группы и допустимых моделей поведения определенную роль играют стыд и вина. В традиционных обществах эти эмоции лежат в основе послушания, а источники авторитета стары как мир и вечны: духи предков, традиции и даже «голос свыше». Подозреваю, что и Тосканини не шутил, восклицая: «Бог говорит мне, как это должно звучать, а вы мешаете!»
С другой стороны, если закрыть глаза на перегибы чрезмерной близости, семейный подход дарит сотрудникам чувство безопасности и благополучия. Именно поэтому он становится популярным в периоды, когда руководители ощущают угрозу извне. В книге 2001 года «Корпорация как семья»
[19] Никки Мэнделл рассказывает о том, как отношение, подобное отношению Тосканини, когда коллектив приравнивается к семье, помогает в самые трудные времена: «В период укрепления влияния профсоюзов крупные компании использовали для защиты своих интересов политику «Мы одна семья»: улучшали рабочие условия, давали сотрудникам возможность получить дополнительное образование, обеспечивали соцпакет – все, чтобы не допустить вторжения профсоюзов».
