– Нет.
– Позвольте спросить почему?
– Особой причины не было. Просто разбрелись в разные стороны.
– И где произошла ваша последняя встреча?
– В Мюнхене.
– В Мюнхене? В самом деле? Внезапно все дороги начинают вести в Мюнхен. – Полковник улыбнулся, но глаза его пристально смотрели в глаза Легата. – Могу я поинтересоваться, что вы там делали?
– Был в отпуске – пеший поход по Баварии после сдачи выпускных экзаменов.
– Отпуск вместе с Хартманном?
– В числе прочих.
– И с тех пор вы никак не связывались с ним, даже не писали?
– Верно.
– В таком случае, прошу меня простить, но мне кажется, вы разбрелись в разные стороны достаточно, чтобы дошло до открытой ссоры.
Легат помедлил, прежде чем ответить.
– Признаю, у нас имелись определенные политические разногласия. В Оксфорде они почти не играли роли. Но то была Германия, июль, разгар всеобщей избирательной кампании. В то время нельзя было отстраниться от политики. Особенно в Мюнхене.
– Значит, ваш друг – нацист?
– Нет. Если уж у него и есть политические предпочтения, то скорее он социалист. Но при этом он еще и германский националист. Вот из-за этого и вспыхивали споры.
– Выходит, он национал-социалист, только скорее низшего разряда, нежели высшего? – вмешался Кадоган. – Вы улыбаетесь? Я сказал что-то смешное?
– Извините, сэр Алекс, но это то, что Пауль назвал бы «типичным образчиком английской софистики».
На миг ему показалось, что он зашел слишком далеко, но потом уголки губ Кадогана слегка опустились вниз, а именно таков был его способ улыбаться.
– Ну да, не поспоришь. Тут, полагаю, он прав.
– Вам известно, что Хартманн поступил на дипломатическую службу? – осведомился полковник.
– Мне приходилось слышать его имя в связи с этим из уст наших общих знакомых по Оксфорду. И я не был удивлен: у него всегда имелось такое намерение. Его дед был послом во времена Бисмарка.
– А вы знаете, что он также стал членом нацистской партии?
– Нет, но это тоже вполне логично, учитывая его веру в великую Германию.
– Нам не доставляет удовольствия задавать вам все эти вопросы, Легат, но ситуация требует, чтобы мы имели точное представление о том, какие отношения связывают или, точнее, связывали вас с этим конкретным немцем.
Полковник положил папку, и Хью пришла в голову мысль, что большая часть ее содержимого не имеет отношения к нему – это такая уловка, способ заставить его думать, будто они знают о нем куда больше, чем на самом деле.
– Похоже, ваш бывший приятель Хартманн сотрудничает теперь с оппозицией Гитлеру, – продолжил Мензис. – Должность в Министерстве иностранных дел дает ему доступ к секретным материалам, которыми он склонен поделиться с нами или, если выражаться точнее, с вами. Что вы на это скажете?
– Я удивлен.
– Но не возражаете принципиально против продолжения?
– В каком смысле?
– Не возражаете отправиться завтра в Мюнхен и повидаться со старым другом? – сказал Кадоган.
– Боже милосердный! – Такого Легат не ожидал. – Он будет в Мюнхене?
– Судя по всему, да.
Разговором снова завладел полковник:
– Один из членов германской оппозиции, которого я на самом деле принимаю всерьез, связался с нами по секретному каналу и спросил, не могли бы мы организовать вам поездку в Мюнхен заодно с премьером. Они со своей стороны попробуют включить Хартманна в состав немецкой делегации. Похоже, у Хартманна имеется еще один документ, более важный, чем переданный вам вчера вечером. Он хочет лично вручить его премьер-министру, чего, разумеется, нельзя допустить. Однако он готов передать его вам. Нам бы очень хотелось узнать, что там. А посему мы думаем, что вам следует лететь и встретиться с ним.
Легат широко раскрытыми глазами смотрел на разведчика.
– Я совершенно ошарашен.
– Задание не лишено риска, – предупредил Кадоган. – Как минимум чисто технически это будет акт шпионажа на территории чужого государства. Мы не хотим вводить вас в заблуждение на этот счет.
– Да, – согласился полковник. – Но с другой стороны, немцы едва ли станут ставить правительство его величества в неудобное положение, устраивая шпионский скандал в разгар международной конференции.
– Вы в этом уверены? – Кадоган покачал головой. – От Гитлера чего угодно можно ожидать. Чего ему меньше всего хочется, так это заседать завтра с ПМ и Даладье. Подозреваю, он охотно использует подобный инцидент как повод прервать переговоры. – Сэр Александр повернулся к Легату. – Так что обдумайте все хорошенько. Ставки высоки. И вот еще что: мы предпочли бы, чтобы премьер-министр не знал обо всем этом.
– Я могу спросить, почему?
– При таких деликатных обстоятельствах для политиков зачастую лучше не знать всей правды, – ответил Мензис.
– На случай, если что-то пойдет не так?
– Нет, – возразил Кадоган. – Просто потому, что ПМ уже испытывает крайнее нервное напряжение, и наш долг как сотрудников правительства сделать все от нас зависящее, чтобы не усугублять его ноши.
Хью сделал последнюю робкую попытку извернуться:
– Вам известно, что Оскар Клеверли уже сказал Сесилу Сайерсу, что лететь в Мюнхен предстоит именно ему?
– Об этом не стоит беспокоиться. Предоставьте Клеверли нам.
– Все верно, – подхватил полковник. – Я знаком с Оскаром.
Оба замолчали, глядя на молодого человека, и у Легата зародилось какое-то странное чувство. Позже он пытался понять, что это было: не то чтобы дежавю, но ощущение некой предрешенности. Ему казалось, будто он всегда знал, что Мюнхен не отпустит его: как далеко ни уехал бы он от этого города, тот вечно будет удерживать его в своем гравитационном поле и рано или поздно вновь притянет к себе.
– Конечно, – сказал Хью. – Конечно, я согласен.
Когда Легат вернулся в дом номер десять, Сайерс уже ушел. Клеверли еще работал – Хью видел свет у него под дверью и слышал, как он разговаривает по телефону. Стараясь избежать встречи, молодой человек прокрался мимо, взял в углу своего кабинета «ночную» сумку и отправился домой.
Картины прошлого, которые он сознательно подавлял вот уже дней пять, преследовали его на каждом шагу. То были воспоминания не столько о Германии, сколько об Оксфорде. Проходя мимо Вестминстерского аббатства, он видел невероятно высокую фигуру, шагающую рядом с ним по окутанной вечерним туманом Терл
[19]. «Ночь – лучшее время для дружбы, дорогой Хью…» Вот профиль Пауля резко обрисовывается в свете фонаря, когда он останавливается, чтобы прикурить сигарету, – красивый, резкий, почти суровый, – а потом выдыхает дым с подкупающей улыбкой, которая удивительно преображает его.
