Жизнь в стенах старого гимнасия шла своим строго заведённым порядком, и, казалось, ничто в Элладе или Афинах не может её изменить. Между тем основатель Академии задерживался в Сицилии, вызывая тревогу своих учеников. После первых успехов, когда Платон приобрёл столь сильное влияние на молодого сиракузского тирана, что уже поговаривали об установлении правления мудрого и справедливого, великий философ был оплетён густой сетью интриг и клеветы; возникли даже опасения за его жизнь.
Слушатели не сразу ощутили, как понемногу сплотили свои ряды софисты
[135], решив нанести удар по школе платоников в отсутствие её главы. Приглашение ведущих преподавателей на пир
[136] к оратору Лисию, где собирались также их научные противники, среди которых выделялся бежавший из Фив Андроник, открыло глаза на происходящее. Нет, не дружеская беседа ждёт философов за пиршественным столом, но агон
[137], жестокий, как кулачный бой атлетов-олимпийцев.
Тревога охватила сердце Ксандра. Неужели и здесь, в Афинах, на родине великого Платона будет так же, как и в других городах? Неприятное предчувствие усилилось, когда Зенон пригласил юношу на прогулку в сады Академии. Не сразу началась беседа; только у большой старой маслины, по преданию, второй после той, что подарила земле Аттики богиня Афина, Ксандр первым нарушил молчание:
— Учитель, я знаю о предстоящей встрече с софистами. Знаю, примешь в ней участие и ты. Нет сомнений в победе учеников Платона даже в отсутствие своего великого наставника. Иное беспокоит меня — что будет после вашей победы?
Вижу, тень волнения омрачила и твоё чело; и всё же, разве не защитят нас слава Академии, имя Платона, могущественные друзья? Но даже если случится самое страшное, знай: буду рад вместе с тобой дышать пылью дорог Эллады, нести котомку с нашими нехитрыми пожитками, внимать твоим наставлениям, и хочу, чтобы так было всегда!
— Твои слова обрадовали меня, Ксандр, не только содержанием, но и формой. Речь естественна, красива, выразительна, и так отличается от речи мальчика из кузницы, встреченного мною несколько лет назад! Но к делу: скажи, что противостоит знанию?
— Невежество.
— Самому высокому, самому доброму, самому нравственному знанию?
— Самое низкое, самое злобное, самое коварное невежество.
— Ну а каковы, по-твоему, противники Академии?
— Они... они должны быть именно такими, — представил юноша тех, с кем предстоит сойтись его наставнику в жаркой учёной битве.
— Именно так, — кивнул Зенон. — Мы отстоим честь и славу Академии в открытом споре, но трудно даже представить, каким образом станут мстить софисты: ведь поражение означает для них потерю богатых учеников, а значит, денег. Эти люди такого не прощают... Предчувствую, события могут надолго разлучить нас. Поэтому и решил пригласить тебя для беседы, пусть, на мой взгляд, и преждевременной.
— Я слушаю, учитель.
— Вот уже скоро год нашему пребыванию здесь; давно пора мне в путь, но воздух садов, рощ, библиотеки Академии так притягателен... помнишь ли ты, как приближались мы к Афинам?
— Так, словно это было вчера, учитель.
— И о чём говорили мы тогда, в дороге?
— О справедливом государственном устройстве. Ты сказал, что форма не главное, и обещал вернуться к этой теме позже.
— С тех пор ты кое-что узнал, изучал и сравнивал законодательства различных государств Эллады, знаешь, что такое власть олигархии, различного вида монархий и демократий... даже изучил «Государство», труд великого Платона. Должно быть, и сам сделал некоторые наблюдения?
— Признаюсь, сейчас я в большем затруднении, нежели прежде, — вздохнул Ксандр, — могу сказать лишь, что совершенно неприемлемы тирания и олигархия, формы неустойчивые и текучие, переходные и взаимопереходные. Что же касается остальных...
Евдокс учит, что геометрические тела и фигуры, с которыми мы имеем дело в повседневной жизни, никогда не отличаются совершенной точностью. Окружность деревянного колеса или поверхность керамического шара могут иметь какие-либо неровности. Безукоризненными являются лишь идея круга или шара — с ними мы и имеем дело в геометрии. Вот и я попытался представить идеальную монархию во главе с умным, справедливым, человеколюбивым повелителем, с детства подготовленным к управлению государством, окружённым благочестивыми советниками, дающим гражданам пример почитания святынь и законов; мне показалось, что она вполне достойна идеальной демократии, выдвигающей для управления лучших людей.
Теперь возьмём их противоположности: жестокую безумную деспотию и демократию, подвинувшую к власти худших людей — какократов, раздираемую кровавыми стычками между различными партиями под предводительством демагогов. Разве они также не стоят друг друга? Разве не открываются и там, и здесь дороги таким тиранам, перед которыми вчерашние властители покажутся только плохими детьми?
Зенон слушал ученика со смесью удивления, восхищения и гордости в глазах:
— Год в Академии не был напрасен для тебя. Что же скажешь ты о «Государстве» Платона?
— Кто я, чтобы подвергать критике работу великого философа? Если и выскажу свои сомнения, то лишь тебе... Философы-правители и воины, исполняющие их волю. Они наделены властью, но лишены собственности — хранение золота и серебра сурово наказывается. Крестьяне и ремесленники имеют собственность, но лишены власти и влияния на дела государства. Они обеспечивают правителей и воинов всем необходимым. Нет отдельной семьи — браки совместны и совместно же воспитываются дети, не знающие своих матерей и отцов, уверенные в том, что их общий родитель — государство. И музыка, бодрая военная музыка — никаких плавных мелодий и песен, размягчающих душу!
Каждый шаг каждого гражданина определён законом, и каждое нарушение беспощадно карается. А чтобы власти знали о каждом нарушении, все следят друг за другом и доносят, доносят и славят государство под звуки бодрой военной музыки!
Всё это слишком напоминает Спарту, великий Платон здесь пошёл ещё дальше Ликурга. Ты рассказывал, что когда-то спартиаты, жаждая господства над иными племенами, заковали себя в железные скрепы тяжких для естественного человеческого бытия законов, теперь же многие лишь для вида отдают им дань. Скрепы проржавели, рассыпались и не в силах более сдерживать противные им внутренние силы спартанского общества. Чем же цепи законов Платона лучше ликурговых? Тем, что они тяжелее?
