Всего у врага до сорока тысяч гоплитов, несколько тысяч всадников и много лёгкой пехоты.
Архонты молчали, потрясённые размерами вторжения и катастрофы, нависшей над Спартой. Что-то надломилось в её могуществе, а они не заметили, когда и как.
— Кто командует ими? — со злобой проскрипел один из старейшин. — Наверное, Эпаминонд и Пелопид?
— Каждая из четырёх частей вражеских сил имеет независимое командование. Единство между ними после вторжения было нарушено, и если среди фиванцев поддерживаются порядок и дисциплина, то аркадцы разбрелись по всей стране для грабежа. Похоже, Эпаминонд и Пелопид имели не так уж много влияния на их вождей, а те ещё меньше — на своих воинов. Так что же предпринять нам, архонты?
Кто-то советовал самим атаковать врага и победить или погибнуть, как подобает спартиатам, кто-то, напротив, до последнего стоять в городе. Поликрат кивал головой, терпеливо слушал тех и других, пока они не исчерпали свои доводы.
— Напомню, что в Спарте сейчас всего лишь пять с половиной тысяч бойцов. С такими силами можно перебить некоторое количество аркадских пастухов, жгущих деревни по ту сторону Эврота. Но фиванцы тут же придут им на помощь из своего лагеря, укреплённого срубленными деревьями, — излагал Поликрат то, что ранее услышал от Агесилая. — Не только наступать, но и оборонять лишённый стен город невозможно, если противник превосходит числом в двенадцать раз, а предатели-периэки готовы нанести удар в спину! Врагам достаточно всего лишь согласовать свои усилия, и Спарта обречена.
Архонты слушали, тоскуя: к чему клонит Поликрат? Наступать бессмысленно и обороняться невозможно. Что делать?
— Призвать в строй илотов и дать свободу тем из них, кто запишется в войско! — разрешил недоумения неожиданный ответ.
Несколько мгновений царила напряжённая тишина, затем её взорвали возмущённые крики:
— Ты ли говоришь это, Поликрат? Даже смутьян Эгерсид не смел предложить такого!
Два-три архонта молчали; они заранее знали о дерзком предложении Поликрата (вернее, Агесилая) и, как только спала волна недовольных голосов, поддержали его твёрдо и решительно.
— Действительно, — начали переговариваться старцы, — что делать, если нет другого пути спасения отечества. Да и прежде такое уже бывало...
Известие о том, что Флиунт, Коринф, Эпидавр и Пелла подтвердили верность Спарте и выслали свои войска, помогло сделать выбор. С помощью союзных контингентов всегда можно поставить на место этих илотов!
— Кроме того, мы можем положиться на орхоменских наёмников, — добавил один из архонтов. — Эгерсид научил их воевать!
Многие недовольно поморщились: опять Эгерсид!
Решили также направить послов в Афины: противник Спарты давно с тревогой наблюдает за военным возвышением своих союзников — фиванцев.
Днём позже Герусия узаконила постановлениями всё, что было решено в доме Поликрата.
Вербовщики пошли в правобережные деревни, и вскоре к Спарте потянулись ватаги илотов — тех, кто решил защищать ненавистных спартиатов, чтобы получить вожделенную свободу. Добровольцев распределяли по эномотиям и пентекостисам, следили — в одном подразделении не должно быть земляков; досыта кормили грубой пищей, вооружали из арсеналов и потом до одури учили сражаться в одиночку и строем. Толпы голодных оборванцев превращались в организованное войско, внушавшее спартиатам надежды и... страх. Неизвестно, чего больше.
Подходили войска союзников — их встречали с ликованием, хотя контингенты были невелики, да и тех, кто сохранил верность Спарте, осталось немного.
Быстроходная триера, оставив за кормой Гифий, резала мрачно-серые волны зимнего моря. Всего один корабль, но многое ждали спартиаты от его похода, ибо вёз он посольство в Афины. Дипломаты находчивы, не по-лаконски красноречивы, имеют дружественные связи с влиятельными афинянами.
Есть на борту также представители союзников: пусть видят, что переговоры ведутся не только от имени Спарты, но и других городов Пелопоннеса.
Между тем беотархи сочли мост у храма Алей не самым удобным местом, где можно использовать своё численное превосходство, и перемещали войска южнее, к Амиклам.
Волей-неволей потянулись за фиванцами и аркадцы, грабившие окрестности. Здесь наконец удалось переправиться через Эврот, чьи воды успокоились, словно исчерпав силы в бурном приступе... Фиванцы немедленно принялись ограждать лагерь срубленными деревьями.
Штурм Спарты задерживался: на этот раз мешали не силы природы, а разногласия между беотархами. Пелопид требовал как можно скорее ворваться в лежащий перед ними город, упрекал друга в медлительности и нерешительности.
Эпаминонд возражал: противник поставил в строй илотов, получил подкрепления от союзников... В Спарте сейчас гоплитов не меньше, чем в фиванском войске, а ведь сражаться придётся именно ему и скорее всего в одиночку.
Надежда на аркадян слаба: эти вояки ошалели от грабежа, многие из них с награбленной добычей возвращаются к своим козам в горы. Их войско тает на глазах. Нет, он, Эпаминонд, не согласится жертвовать плодами победы при Левктрах ради сомнительного уличного боя, где теряют смысл преимущество в кавалерии, длинных копьях и хитроумном построении боевого порядка.
Пелопид не верит в отчаянное сопротивление спартиатов? Что ж, небольшая разведка боем его убедит.
Добровольцы нашлись, и день спустя сводный отряд из нескольких сотен всадников и пехотинцев направился к городу через ипподром, что на священном участке земледержателя.
Там их и встретили лаконские кавалеристы. На вид их было меньше, чем всадников в фиванском отряде, и всё же они растянулись в три редкие шеренги, закрывая собой родной город — вот он, за этим домом с обширным садом, принадлежавшим некогда легендарным Тиндаридам.
Нестройная лава фиванских кавалеристов с гиканьем пошла в атаку. Лаконские всадники тронули коней и молча двинулись им навстречу. Фиванский командир направил своё копьё в прикрытую лишь красным хитоном грудь спартанского конника.
Лаконские шеренги выгнулись дугой, напряглись, но остановили противника. Злые фессалийские жеребцы храпели, хватали зубами невысоких лошадок спартиатов, вставали на дыбы, страшно били копытами. Спартиаты валились с крытых чепраками конских спин, сбитые длинными копьями и мечами. Но, упав наземь, лаконский всадник подтягивался к вражескому кавалеристу и, захватив его в железные объятия, стаскивал с коня.
Смертельная борьба продолжалась на земле, в опасном вихре конских нот, среди тел ещё живых и уже мёртвых, и в кровь раздирал металлом доспехов свой рот спартиат, добираясь зубами до горла врага. Будучи не в силах встать на ноги, лаконец приподнимался на одной руке, другою же направлял меч или кинжал в брюхо вражеского коня. Зажав руками тяжёлую рану, шёл он с затянутыми смертной пеленой глазами, чтобы тяжестью своего тела — единственным оставшимся оружием — навалиться сбоку на фиванского всадника, толкнуть, помешать вести бой.
