Лыков перевел дух и продолжил:
– В то время там было особенно неспокойно. Еврейский погром, бунт на «Потемкине», эксы через день. Длилось это долго, почти три года. Особенно досталось полиции в девятьсот седьмом, когда в других местах уже затихло. Многих погибших я знал лично. В Цепном переулке подбросили артиллерийский снаряд и перебили чуть не половину Петропавловского участка. В Бульварный участок кинули бомбу, тогда оторвало ноги приставу Лещеву. Погибли также двое городовых, и тяжело ранило околоточного надзирателя Любинского. Затем из пролетки на ходу расстреляли уличные посты и убили троих. Напали на пристава Александровского участка Понасюка: от ран скончались сам пристав, его помощник Полянкевич, околоточный Серакевич и городовой. Взорвали экипаж полицмейстера фон Гесберга. В центре города, у Александровского парка. И наконец, застрелили в Пятигорске бывшего временного генерал-губернатора Одессы Карангозова, уехавшего туда на лечение. Эти политические акции перемежались с уголовными. Одесса, Павел Григорьевич, необычный город. Там для налетчиков словно медом намазано – по окраинам расселилось огромное их количество. На улицах тогда опасно было показываться даже днем. Вот в этот котел и попали два негодяя из Херсона.
Степка хоть и младший брат, но быстро выдвинулся: стал податаманом в шайке налетчика Якова Дунаева по кличке Яшка Рыжий. Очень сильный физически, дерзкий, властный, он вскоре создал собственную банду. Однако при ограблении кассы мыловаренного завода братьев Ципоркис случилось то, к чему Одесса не привыкла. Бандит отобрал у кассира наличность, а потом вдруг схватил молоток и несколькими ударами проломил ему голову…
– И что, это сошло ему с рук? – нахмурился Курлов.
– Увы. Полиция была деморализована – только что подрывная дружина эсеров ранила фон Гесберга. И охранители сплоховали. Не проявили, скажем так, должного рвения. В результате Степка Херсонский, как стали звать нового атамана, вошел во вкус. Если бы его тогда сразу прижали…
– Балуце доставляет удовольствие убивать людей?
– Да. Он психопат с садистическими наклонностями. Казнит лично, наносит десять-пятнадцать ударов, пока голова жертвы не превратится в кровавое месиво. При этом радостно всхлипывает…
Генерал поежился:
– Откуда такие детали?
– Рассказали слободзейские Лукашов с Калошиным. Они хоть и дурного поведения, но обычные мужики. Когда увидели своего главаря в деле, чуть от испуга не сбежали. Но Степка прикрикнул: держите за руки, не то и вас прикончу. Теперь их за это повесят.
– Точно повесят?
– Да. Я телеграфировал в Одесский военно-окружный суд. Город все еще на положении усиленной охраны, поэтому их судили военные. Приговорили к смерти. Командующий войсками округа генерал-адъютант Зарубаев утвердил приговор. Со дня на день его приведут в исполнение.
– Вернемся к этому… – скривился Курлов. – Ведь его брат был убит? И он грозился отомстить?
– Да, Агафона пристрелили при попытке бегства. Он выпрыгнул в окно, прямо на допросе у следователя. Напал на часового, отнял у него винтовку и пытался прорваться за ворота. Подчасок не растерялся и уложил бандита на месте. Через неделю тело того подчаска нашли в Чубаевке, возле летних лагерей Тринадцатого стрелкового полка. С раздробленной головой.
– Это правда, что Балуца угрожал убить и вас с Азвестопуло?
– Правда. Осведомитель рассказал: атаман прилюдно поклялся в трактире «Лондончик» – это известный притон, – что грохнет двух питерских.
– И что вы?
Лыков пожал плечами:
– Я всю жизнь слышу такие угрозы, и пока живой.
– Но вот… как уж его?
– Сергей Манолович Азвестопуло.
– …Сергей Манолович вернулся в Одессу, и его родители тут же были убиты. Это ведь дело рук Балуцы?
– Нет никаких сомнений.
Курлов вперил в подчиненного суровый взгляд:
– Когда прибудете на место, немедля отправьте титулярного советника Азвестопуло в Петербург. Я отзываю его из отпуска. Даю только девять дней: уладить имущественные дела и организовать погребение как полагается. После чего сразу сюда.
Алексей Николаевич растерялся:
– Как же так? А кто будет ловить Балуцу?
– Вы. При содействии местной полиции.
– Павел Григорьевич! В одиночку это невозможно! Кроме того, его знание города придется очень кстати.
– Невозможно подменять службу личной местью! – вскричал, в свою очередь, товарищ министра. – Вот что невозможно. Я запрещаю Азвестопуло дознавать совершенное преступление. Нас не поймут ни в верхах, ни в низах.
– Да наплевать на верхи! Вы что, не понимаете? У него отца с матерью убили! Как же он уедет оттуда?
– Поездом, причем курьерским. Повторяю: вести дознание он не имеет морального права. Так не делается на государственной службе. Чтобы полицейский в рамках официального дознания ловил убийцу своей семьи… Вы с ума сошли? Да мне Столыпин за это голову оторвет.
– И на Столыпина наплевать, – не удержался сыщик и тут же пожалел об этом.
Курлов взбеленился:
– Ах так?! Хотите, чтобы и вас отстранили от дознания?
Полицейские вскочили и глядели друг на друга с неприязнью. Только один был начальник, а другой – подчиненный.
– Ну? Хотите?
– Нет, не хочу. Прошу меня извинить за несдержанность.
– То-то. Идите. И немедленно отошлите титулярного советника сюда. Если, упаси господь, ослушаетесь – пеняйте на себя.
Уже в спину уходящему Лыкову Курлов добавил:
– И не вздумайте убить его при аресте!
– Это уж как получится, – живо развернулся коллежский советник.
– На сей раз постарайтесь, возьмите живым.
– Павел Григорьевич, вы хоть понимаете, чего требуете? Вы лично сколько задержаний опаснейших убийц провели?
– Э-э…
– Когда арестовываешь такого зверя, все может пойти наперекосяк. Степке терять нечего, его так и так повесят.
– Именно! Пусть лучше повесят. Не то пересуды пойдут, а у вас и без того репутация в этом вопросе хуже некуда. Впрочем, на репутацию вам, видимо, тоже наплевать.
– Мне на жизнь не наплевать. Балуца духовой
[8], такие бьются до последнего. Рисковать собой ради чьего-то там мнения наверху? Увольте. Как получится, так получится. Постараюсь взять живым. Ей-богу! Но гарантировать ничего не могу.
– Тогда пойдете под служебное расследование. А там и со службы недолго вылететь!
Лыков хотел ответить, но сдержался. И даже не хлопнул дверью на прощание.
Через шестьдесят часов он сошел на перрон станции Одесса-Главная и обнял Сергея. Тот сжался и заплакал, как ребенок…
