— Но, послушай, наверняка есть люди, присутствовавшие на его вступительной церемонии, они-то слышали, что он рассказывал!
— Нет, он прошел ее раньше всех остальных. Тогда он был совсем мальчишкой.
Эта информация была для Ланы как удар под дых. Институт принимал в свои ряды исключительно подростков или во всяком случае ребят предподросткового возраста. Было там четверо-пятеро детей десяти-двенадцати лет, но о них говорили как об исключении, связанном с тем, что их положение требовало срочного вмешательства. Что должен был пережить Димитрий в детстве, чтобы его приняли в Академию?
— А семьи у него нет?
— Официально — нет.
— Что значит «официально»?
— Потому что он с кем-то встречается вне стен Института. Иногда уезжает на выходные и остается там на ночь. То же и во время каникул.
— Это может означать, что какие-то семейные связи у него сохранились. Или же… есть возлюбленная.
Произнеся эти слова, Лана почувствовала, как у нее сжалось сердце. Последнее предположение было досадным. В конце концов, в Институте, несмотря на лавры неотразимого соблазнителя, постоянной подружки у Димитрия не имелось.
— Да может, конечно. Таинственность лишь добавляет ему шарма, не так ли? — пошутила Романа.
И тут Лана почувствовала на себе взгляд Димитрия. Она посмотрела на него. Юноша, подобно ей самой, выставил вперед язык с остатками еды. Она, естественно, расхохоталась. Романа обернулась и, убедившись, что они затеяли нелепую детскую игру, разочарованно пожала плечами.
— Ну, вот что, дорогуша, официально тебе заявляю: ты втрескалась по уши! — прошептала она.
36
Антон бросил на стол папку с личным делом. Лео взял ее, раскрыл и пробежал глазами последнюю страницу.
— Интуиция тебя не подвела, — произнес он, не поднимая головы. — Как, впрочем, и всегда.
Друг пожал плечами. Он никогда не считал это своей особой заслугой. Напротив, печальный опыт соприкосновения с людским страданием и знание человеческой души омрачали преподавательскую стезю.
Как-то его спросили, не сделали ли долгие годы его нечувствительным к борьбе со злом всякого рода? Тогда он инстинктивно ответил «нет», потом подумал и понял, что на самом деле со временем его отношение к страданиям детей и подростков претерпело изменение. Что касается сочувствия, то оно осталось прежним — ни ослабело, ни возросло, однако оно утяжелилось, обросло разными «паразитными» чувствами: затаенным гневом и определенного рода усталостью. Гневом перед неиссякаемой изобретательностью людей в том, что касается жестокости, и усталостью перед тщетностью надежд, которыми была оживлена его деятельность в самом начале, когда он еще верил в скорое наступление нового, лучшего мира. И потом, у него так мало осталось времени! Он был стар, скоро придется выйти в отставку, и необходимо изыскивать средства, чтобы их дело не пошло прахом.
— Ты считаешь, стоит ему все открыть?
— Антон… — вздохнул Лео.
У его друга и единомышленника была мания оберегать воспитанников от всего травмирующего.
— Да знаю, знаю. Мне известна теория освобождающей силы правды. Я просто хотел уточнить, обязательно ли нужно рассказывать сейчас? Нельзя ли еще немного подождать? Сейчас у него все ладится, он почувствовал вкус к жизни, перед ним новые горизонты…
— В этом-то и проблема. Он создает свою новую идентичность на весьма шаткой основе. На мой взгляд, необходим полноценный период реконструкции личности после его прихода в Институт, чтобы создать прочную психологическую базу, иначе вся уже проделанная работа может пойти насмарку.
— Согласен. В конце концов, тебе решать.
Лео поднялся и направился к кофемашине. Он обратил взгляд на друга, но тот легким движением руки отказался.
— А что касается официальной стороны вопроса о пребывании мальчика в Институте? — спросил Лео.
— Мать подписала без звука. Отца пришлось припугнуть, что направим жалобу в полицию по поводу жестокого обращения, и тогда он согласился.
— Что с остальными детьми?
— Вряд ли его можно записать в идеальные отцы, но, по крайней мере, он их не бьет.
— А жену?
— Поколачивает. Но она не желает ни в чем его упрекать. Боится. Мы обратились в социальную службу. Там их семью возьмут на заметку.
Антон показал на другую папку, лежавшую на столе.
— А что с третьим? Выпьем мы с тобой, наконец, по третьей стопке водки или нет?
— Да, о нем нужно поговорить. События развиваются, причем принимают довольно неприятный оборот.
37
Одной из причин, почему Дилан так высоко ценил Лео, было, в частности, нескрываемое восхищение последнего перед природой. Когда они случайно встречались в парке, старичок созерцал флору и фауну точно с такой же нежностью, с какой он относился к воспитанникам. А такой человек был просто обречен на доброту. Разве мог Дилан представить, чтобы его отец когда-нибудь попусту тратил время, разглядывая кору деревца, или лаская лепестки цветка, или наблюдая за скачущей по тропе белочкой, в то время как для директора Академии это были самые чудесные, бесценные мгновения жизни, которыми он наслаждался.
Может, оттого Дилан и любил с детства природу. Он не уставал восхищаться разнообразием оттенков цветов и листвы, менявшихся в зависимости от времени суток, радовался хаотичному танцу насекомых, гармоничному полету горлиц высоко в небе, дивился неукротимой фантазии облаков, создающих самые немыслимые формы и объемы… Наблюдение за природой в те годы было единственным доступным ему развлечением, единственной отрадой.
— Каштаны в этом году начнут плодоносить раньше обычного, — сообщил старичок.
— Да… Жаль, что лето почти закончилось, — ответил паренек.
Лео пригласил его сесть рядом с ним в одно из кресел гостиной.
— Как у тебя дела с руками?
— Хорошо, — сказал Дилан, выставляя их напоказ. — Осталась лишь легкая повязка.
— Скоро сможешь писать.
— Надеюсь.
— Мне известно, что ты здорово потрудился и почти ликвидировал отставание.
На лице Дилана мелькнула было удовлетворенная улыбка, но она тут же исчезла, поскольку подросток заметил внезапно появившееся выражение серьезности у собеседника.
— Почему вы меня позвали сюда? — спросил он.
— Послушай, Дилан, то, что я собираюсь сказать, возможно, будет нелегко выслушать. Я знаю, тебе хорошо среди нас, у тебя появилось немало друзей…
После этой преамбулы пульс мальчика участился. Что он ему, интересно, скажет? Смущенный вид директора еще больше увеличивал его опасения.
— Я… я вас слушаю.
