Называются сапоги-скороходы семиверстными. Но на деле не ровно по семь верст они прыгают. Только если в никуда бежишь, сам не знаешь, куда приземлиться нужно. А так перенестись можно и подальше, и поближе. Люди ведь тоже не всегда одинаковые шаги делают – можно и размашисто ступать, и мелко-мелко семенить.
И коли под ноги смотреть внимательно – можно шагнуть в точно задуманное место.
Так и шагнул хан Калин. Очутился прямо перед Ильей, вырос, как лист перед травой. Само время словно замерло, застыло мухой в смоле – и пошла вперед кривая татарская сабля…
…А с другой стороны шарахнуло в бок. Ударило – и швырнуло, подбросило со страшной силой. Все тело пронзило немыслимой болью, сломались с хрустом ребра… и вошло одно прямо в сердце.
Словно падающую звезду отбил на лету Муромец. Прямо в нужный момент взмахнул живым татаровьином – и улетел в чисто небо хан Калин.
А когда упал – то упал уже мертвым, в стороне от побоища. До неузнаваемости исковеркало, грязь и кровь разбрызгало.
И шапка слетела. Упала еще в полете, выставляя напоказ вечный Калина срам. Рог бычачий, что вырос на темени еще в детстве.
Только не было уже Калину до этого никакого дела.
Глава 39
Отплевываясь от земли, Алешка Леонтьев вылез наконец изо рва. Глубокий оказался, да и скользкий – долго выбираться пришлось. Сами же на совесть рыли, старались.
Кащея над головой уж давно не было. Еще где-то летает, поганый, еще кого-то молоньями с небес хлещет. Никак его не достать, покуда на змии своем облака рассекает.
В туле все так же култыхалась одна-единственная стрела. Самая последняя. Алеша Попович стал даже глазами поле обшаривать – искать пополнения. Немало его на местах битвы-то – какие в трупах засели, а какие и просто на земле валяются. Сломанные, треснутые – но есть и целые, годные ко второму выстрелу.
С луком-то Алеша всегда ловок был всему Владимиру на зависть. За пять перестрелов мог стрелу в человека всадить, за один – в мышиный глаз попадал. Девок красных еще в отрочестве забавлял, перстенек на нитке насквозь пронзая.
А вот с мечом или брадвой не так хорош был. Особенно теперь, когда охромел. Жестоко ему ногу раздробил змеиный каган, в скороходы точно теперь не возьмут.
И только подумал об этом Алеша – как обмер. Увидал среди дерущихся того самого, кто его покалечил. Тугарина Змиулановича.
Сразу узнал его, конечно. Даже среди людоящеров такие рослые – большая редкость. Да еще и панцирь на нем золоченый, шелом с перьями – сразу видно, что птица важная.
Пеший. Без коня. И подустал уже, видно. По щеке кровь течет, левая рука плетью висит, на плече панцирь помят, словно велет булавой жахнул. Крепко досталось кагану, много с кем сегодня бился.
– Поздорову, – негромко окликнул Алеша, когда тот подошел ближе. – Надо же, свиделись.
– Свиделись… с кем свиделись-то? – явно не узнал его Тугарин. – Ты меня знаешь, что ли?
– Нога моя тебя знает, – ответил молодой гридень. – Помнишь, не добил ты меня? Вот, гляди, я выздоровел. Снова оружие в руки взял. Поквитаемся?
С несколько секунд еще Тугарин смотрел без понимания, телепал по губам раздвоенным языком. А потом вспомнил. Забрезжило в глазах узнавание, раздвинулись чешуйчатые губы, и каган с явным удовольствием молвил:
– Ну надо же. И впрямь выздоровел. Только зря ты это затеял, парнишка. Я за тобой даже гоняться не буду, если сейчас повернешься и убежишь.
– Нет уж! – перекинул из руки в руку меч Алеша. – Обещался – так убивай меня! Или слово твое – звук пустой?!
– Был у моего отца холоп без чешуи, совсем как ты, – процедил зло Тугарин. – Подавал он мне как-то воду, ноги помыть, да замешкался, пролил все. Осерчал я, да и сожрал его целиком, с косточками. Так и тебя сожру.
– А у мово батюшки было коровище, было обжорище, – осклабился Алеша. – Съедало целые кадцы пивоварные с гущею, выпивало пол-озера, да в одночасье и разорвало обжорище надвое. Так и тебя, Тугарин, разорвет, коли ты меня целиком сожрешь.
Приврал тут Алешка, конечно. Присочинил малость для красного словца. Не бывало у святого отца Леонтия этакой чудо-коровы.
Да и вообще никакой коровы не бывало. Он за скотом-то и не хаживал никогда, сызмальства в соборе прислуживал.
– Что ж, много я народу сегодня перебил – прикончу и тебя для ровного счета, – сказал Тугарин. – Желание сквитаться – это по чести, дам тебе двобой.
– Двобой – это хорошо, это правильно, – покивал Алеша. – Только ты, каган, дружине-то своей вели подальше отойти, а то знаю я тебя – чуть моя брать станет, так они сразу меня и посекут.
– Какой еще дружине?.. – не понял Тугарин.
– Да той, что позади тебя стоит наготове. Вон, сулицы в меня метнут сейчас.
– Что?.. Где?.. – обернулся Тугарин.
Алеша метнулся быстрей стрелы. Меч был уже в руках – он прыгнул и с размаху всадил его людоящеру в затылок. Точно в щель между панцирем и шлемом.
Клинок выпал из чешуйчатых ладоней. Тугарин Змиуланович резко вдохнул и захрипел, засучил пальцами, ища схватить мягкое горло. Да только Алеша Попович уж отскочил, уже стоял в трех саженях, глядя на судороги кагана.
Тот упал на колени. Кровь из шеи хлестала фонтаном, Тугарин угасающим зрением смотрел на врага, не выпускал из взгляда его лица.
– В спину!.. В спину!.. – бессвязно хрипел он. – Никогда!.. Честь ящера!.. Честь ящера!..
– К чему честь, когда ума нету? – пожал плечами Алеша. – Прощевай, каган.
– Лицом к врагу-у-у!.. – издал последний всхлип Тугарин – и умер.
Не меньше дюжины людоящеров видало эту смерть. Не меньше дюжины людоящеров случилось достаточно близко. И каждый из них, кто не вел боя прямо сейчас, полоснул ножом по запястью, позволил упасть наземь кровавым каплям, и тихо сказал:
– Тугарин.
А потом все они бросились на Алешу Поповича.
Несладко бы пришлось ему, хромому. С такой ватагой и не сладить, и не удрать. Да глаз зорких Тугарин Алешу не лишил – и он уж углядел путь к спасению. Закричал, завопил, руками замахал – и бросился вперед, что есть мочи. На одну ногу припадал, слышал топот погони за спиной, еще и новых впереди видал, да и по сторонам – но бежал.
И когда один конник уж прицелился рубануть Алешу на всем скаку – тот прыгнул. Прыгнул – и уцепился за деревянное крыльцо.
– Избушка-избушка, поворотись по-старому, как мать поставила! – взмолился юноша.
Резко развернулся теремок бабы-яги, хлопнул ставнями, разве что не подпрыгнул на куриных ножищах. И со ржанием отвернул конь людоящера, перепугался этакого дива.
– Чуфыр-чуфыр!.. – гаркнуло из-за двери. – Кто там ломится, кому жить прискучило?!
