Где же он? Сколько ей еще ждать?
Ведь еще немного, и никаких сил у нее вовсе не останется.
Все, что могла, Айрис вложила в борьбу со стулом и теперь чувствовала себя выпотрошенной, как рыба.
Из темноты возникло лицо Луиса. Она даже почувствовала на щеке тепло его дыхания.
«Хочешь, вернемся в дом?» – сказал Луис, уткнувшись лицом в ее шею.
«А зачем? Нас и здесь никто не увидит», – ответила она, и он принялся лить ей в рот согретый солнцем портвейн. Айрис кашляла и отплевывалась, вино попадало на платье, а он вдруг стал целовать ее в губы. Он целовал и целовал Айрис, покуда она не перестала ощущать что-либо.
Темнота вокруг была мягкой и теплой, словно пуховое одеяло. Айрис завернулась в нее, завернулась в Луиса, и подумала: наконец-то они снова вместе.
Игла
Четыре выкрашенных золотой краской деревянных палочки, каждая из которых была размером чуть больше спички, Сайлас склеил в виде прямоугольника. Вот он соединил последний угол, и у него в руках оказалась миниатюрная золотая рамка. Отложив ее в сторону, Сайлас взял со стола чучело белой мыши, одетое в аккуратно сшитое голубое платьице: как и большинство хирургов, иголкой и ниткой Сайлас владел не хуже, чем скальпелем. О том, что это необходимо, он узнал из подслушанных в свое время разговоров. Сидя за кружкой эля, студенты Университетского колледжа нередко хвастались своим умением штопать носки, рассказывали, как практиковались на одежде и телах набивных кукол младших сестер или сплетничали о ежегодном конкурсе вышивок, проводившемся среди хирургов.
– Ты у меня красавица, не так ли? – спросил он у мыши и, погладив мягкую шерстку на голове грызуна, укрепил чучело на подставке. К только что изготовленной рамке Сайлас подвесил на тончайшем волоске дохлую муху, которая должна была символизировать голубку, к которой Айрис протягивала руку на картине. Рамку Сайлас установил так, что муха оказалась перед мордочкой мыши.
Откинувшись на спинку стула, Сайлас некоторое время рассматривал результат своих трудов. Экспонат был, безусловно, далек от совершенства, но ему он нравился. Вечером он отнесет его наверх и поставит на полку рядом с остальными.
Потом Сайлас подумал об Айрис. За весь сегодняшний день из подвала не донеслось ни звука – ни стука, ни хныканья, вообще ничего. Эта тишина в равной степени и пугала, и успокаивала его. С одной стороны, отсутствие шума было странным, даже зловещим признаком, к тому же порой он испытывал желание с кем-нибудь поговорить. С другой стороны, Сайлас испытывал облегчение от того, что ему не нужно было выслушивать прерываемые плачем жалобы и требования Айрис, не нужно было сопротивляться ее хитростям и уловкам, которые в конце концов могли бы заставить его отпустить ее на свободу. А вдруг она умерла?.. Уж лучше так, решил Сайлас. Нет, он этого не хотел, никогда не хотел, но… Пусть все произойдет как бы само собой. Скоро, очень скоро он сможет перенести свои банки с образцами обратно в подвал.
И, вооружившись тряпкой, Сайлас принялся наводить в лавке порядок. Он стер пыль со стеклянных сосудов, отполировал кости и черепа с помощью смеси масла и толченой пемзы и расставил готовые чучела животных и птиц в некоем подобии порядка. Покончив с уборкой, он достал папку с вырезками из «Ланцета» и нашел те из них, в которых говорилось о том, как крепится ключица к другим костям скелета и как она соединяется с манубрием (это еще что такое?) и гру-дин-но-клю-чич-ным суставом. Сайлас уже почти понял, что такое этот манубрий (всего-то навсего рукоятка грудины!), когда в дверь лавки постучали.
– Кто там? – спросил он, вскакивая.
– Мейбл, сэр, – раздался в ответ женский голос. – Моя хозяйка заказывала у вас брошку с бабочкой.
Сайлас открыл дверь и увидел перед собой миловидную рыжеватую девушку в одежде горничной.
– Ваш звонок, кажется, сломан, сэр. А на вывеске написано стучать и звонить.
Он машинально посмотрел на то место, где должна была располагаться рукоятка дверного звонка. Углубление для нее пустовало, а сама рукоятка валялась под стеной в грязи.
– Можно мне войти, сэр?
Сайлас улыбнулся, напуская на себя вид радушного хозяина.
– Я был в отъезде, мисс, и сейчас у меня в лавке настоящий хаос. Боюсь, мне будет не просто отыскать брошку вашей госпожи. Но если вы зайдете через пару дней, брошка будет вас ждать.
Когда она ушла, Сайлас внимательно осмотрел ручку звонка. Должно быть, подумал он, веревка, которой она крепилась к проволоке, сгнила и проволока «убежала» в стену. Придется спуститься в подвал и посмотреть, как можно починить звонок.
Вернувшись в лавку, он сдвинул с люка шкаф с бабочками, открыл крышку, зажег лампу и посветил вниз. Айрис сидела на стуле, бессильно наклонившись вперед. Мертва или просто потеряла сознание?..
Прижимая к носу платок, Сайлас начал спускаться по лестнице. Платок помогал плохо – в подвале воняло, и он старался дышать не слишком глубоко.
У подножья лестницы он повернулся и шагнул к Айрис. Она была совсем бледной – бледнее, чем при жизни. Проступившая на ее лице испарина еще не высохла, и оно блестело, словно шкурка свиного окорока. Надо отдать ей должное, подумал Сайлас – она боролась до конца. Она боролась упорнее, чем Марго, упорнее, чем Флик и все остальные, но…
Неожиданно ему понравилось, как свешиваются вперед ее волосы. Протянув руку, он слегка подергал, а потом пропустил сквозь пальцы густую рыжую прядь. Ее волосы были шелковистыми и мягкими, как лисий мех, только куда более красивого золотисто-коричневато-каштанового оттенка. Жаль, что они немного свалялись, но это не беда. Он расчешет, распутает эти чудные пряди с терпением и лаской любовника, и они снова засверкают, как драгоценное руно.
Волосы Айрис действительно напоминали Сайласу лису – ту самую, которую он нашел в лесу: красно-коричневая шубка, светлое, как глинозем, пушистое брюшко, узкая изжелта-серая челюсть и стиснутые в предсмертной агонии острые зубы. Когда-то это тело было исполнено звериной грации и упругой силы, но внутренности и мускулы давно сгнили. От зверька остался только скелет – подлинный памятник красоте, которой он когда-то обладал.
Едва подумав об этом, Сайлас почувствовал, как к глазам подступают слезы. Через мгновение он уже рыдал, давая выход своим чувствам – беспокойству, страху и любви, которые ему приходилось сдерживать в течение десяти дней. Да, Айрис пробыла с ним только десять дней!.. Всего десять дней было у него, чтобы приручить эту белую мышку, эту красавицу!..
Тут у него снова перехватило горло. Рыдания поднимались из самой глубины его существа, из какого-то бездонного колодца, о существовании которого Сайлас прежде не подозревал. Ему было жаль себя, жаль Айрис – эту небывалую красоту, которой больше нет.
– Прости меня!.. Прости!.. – повторял он снова и снова. Ее глаза были не видны за волной упавших вперед волос, и, прижав ладони к лицу, Сайлас заплакал навзрыд.
