Но дело было сделано. Никто ее не заметил, никто не бросился на нее с криком «Держи вора!», и Айрис, повернувшись, зашагала прочь от музея. По пути она достала и развернула материно письмо, не в силах сопротивляться желанию еще раз уколоть себя побольнее. «Ступила на гибельный путь», «погубила душу», «опрометчивое решение», «тень твоего позора»… Эти слова как будто смешивались с угольным дымом, вонючим серно-желтым туманом и вонью многочисленных переносных жаровен, на которых жарились в масле картофель и свежий снеток. В течение еще нескольких секунд Айрис всматривалась в выведенные материнской рукой строки, потом разорвала бумагу на клочки и швырнула на мостовую. Некоторое время она наблюдала за тем, как обрывки письма размокают и тонут в лужах, чувствуя, как мрачное удовлетворение от этого зрелища понемногу сменяется в ней пьянящим, головокружительным восторгом. Она свободна! Она свободна и впервые в жизни может делать все что захочет. Судьба дала ей возможность самой выбирать свой жизненный путь (поистине редкий дар для таких, как она!), и Айрис была счастлива, что не упустила свой шанс и что ей хватило смелости идти до конца.
Отныне все зависит только от нее!
И, полной грудью вдохнув сырой лондонский воздух, Айрис повернулась и, не обращая внимания на колотившую по спине котомку, бросилась бежать мимо торговцев жареной рыбой к дому Луиса, к своей комнатке в мансарде. Она стремительно пересекла Блумсбери-стрит и помчалась по Тотнем-корт-роуд. Остановившись, чтобы перевести дух, Айрис подумала, что впервые за много лет не чувствует сдавливавших ей грудь тяжких цепей.
На обочине она увидела черного дрозда, который сидел на груде расщепленных куриных костей и пел, раздувая горлышко и поблескивая гладкими маслянистыми перьями. Айрис протянула к нему руку, но дрозд расправил крылья и улетел.
Гроб
Облаченный в темно-синюю бархатную ливрею с золотым галуном дворецкий проводил Сайласа к выходу. Отворяя перед гостем дверь, он гордо выпятил грудь – ни дать ни взять поющий на ветке дрозд.
– До свидания, – сказал дворецкий и, выдержав чуть заметную паузу, добавил с некоторым сомнением в голосе: – Сэр.
Сайлас машинально кивнул и ощупал лацканы сюртука – еще довольно нового, но пошитого из дешевого синего сукна. Ему хотелось что-то сказать или сделать, чтобы поставить этого наглеца на место, но ничего подходящего не пришло ему на ум, и он вышел из дома на площадь, обсаженную аккуратно подстриженными деревьями, которые давали приятную тень. Между деревьями белели аккуратные изгороди палисадников и тщательно оштукатуренные фасады городских особняков, похожих на нарядные кукольные домики. Все дома стояли вдоль одной линии, и Сайлас удовлетворенно вздохнул: этот район Лондона, отличавшийся простой и строгой геометрической планировкой, всегда нравился ему больше других. Куда там Спиталфилду и Сохо с их ветхими домишками, с их кривыми и грязными переулками, неряшливыми женщинами, оборванными мужчинами, нечищенными дверными молотками и бескрайними, как море, лужами, в которых мочи было больше, чем воды! Они не вызывали у Сайласа ничего, кроме отвращения, и он заранее решил, что когда разбогатеет, то жить будет только здесь, в Бельгрейвии.
Чучело щенка (или щенков?), а также тщательно собранный скелет лежали в большом ящике, который Сайлас крепко держал в руках. Прежде чем отправиться к Томасу Филигри, он заранее приготовил шутку – вот, дескать, приходится ради вас доставать бедняжек из их гроба, но, когда он произнес ее вслух, чиновник даже не улыбнулся. В кармане у Сайласа лежал стеклянный брелок с крыльями самой красивой бабочки, который он захватил с собой, чтобы показать, как будет выглядеть его витраж. Образец очень понравился мистеру Филигри, и он обещал, что на выставке будут представлены не только щенки, но и витражное окно.
Стоило Сайласу об этом подумать, как его спина сама собой распрямилась, а шаг стал тверже. Он был почти уверен, что ему придется убеждать представителя Комиссии в том, что его изделия достойны занять место среди экспонатов Великой выставки, но эти опасения оказались напрасными. Мистер Филигри был в полном восторге. Особо он отметил изящество сдвоенного скелета, паутинную тонкость ребер, позвоночников, тазовых костей и лап, каждая кость которых была по размеру чуть больше спички. Посасывая трубку, чиновник сказал:
«Похоже, ваш образец может стать жемчужиной нашего зоологического раздела. Поговаривают – правда, все это только на уровне слухов, – что через шесть месяцев, когда Выставка закроется, Хрустальный дворец будет перенесен на другое место, где он будет функционировать в качестве музея. Если эти планы осуществятся, уверяю вас – я буду самым решительным образом настаивать на том, чтобы в нем была создана специальная палеонтологическая секция. Я уверен, что эти щенки – а также, возможно, другие ваши изделия – будут прекрасно смотреться рядом со скелетами игуанодонов и птеродактилей».
При этих словах сердце Сайласа часто забилось, и ему пришлось поглубже вздохнуть, чтобы совладать с собой.
Потом они с Филигри обсудили, каким должен быть витраж с бабочками (тут ему очень пригодился стеклянный брелок, который он продемонстрировал чиновнику в качестве образца своего искусства). Сайлас сказал, что его размер будет примерно два на два фута и что витраж будет представлять собой листы тонкого стекла, между которыми он намерен разместить крылья бабочек разных видов, расположив их в виде красивого узора. Про себя он давно прикинул, что ему понадобится не меньше двухсот разных бабочек – павлиноглазок, красных адмиралов, крапивниц и других. Главная трудность заключалась в том, что витраж надлежало закончить к маю, когда открывалась Выставка, а первые бабочки появлялись в городе не раньше апреля, но Сайлас решил, что сначала подготовит раму, а когда станет тепло, сделает Альби сачок и отправит его в столичные парки. Этот голодранец будет, конечно, рад получить от своего благодетеля новую работу, благодаря которой он сможет заработать несколько лишних монет.
И, шагая по широким бульварам, забитым сверкающими полированным деревом экипажами, ухоженными лошадьми, модно одетыми денди в париках и разжиревшими комнатными собачками, которых прогуливали напудренные служанки, Сайлас невольно вспомнил, как он впервые получил признание и заработал свою первую гинею. Самым забавным ему казалось, что благодарить за это он должен свою мать. Ах, если бы она только знала, что сама помогла ему накопить денег и бежать в Лондон, хотя ее единственным постоянным желанием было унизить сына, надавав ему тумаков или отхлестав сложенной в несколько раз веревкой.
Сайлас, впрочем, понимал, что на самом деле все произошло в достаточной степени случайно. Однажды вечером его мать, напившись, по обыкновению, до такого состояния, что едва держалась на ногах, наткнулась за домом, который они делили с двумя другими семьями, на холщовый мешок, в котором Сайлас держал свои сокровища. Когда мать ткнула ему мешком в лицо и требовательно спросила, что с ним такое и какое колдовство он задумал, Сайлас испугался. Высушенные черепа в мешке сухо постукивали друг о друга, и он, одним быстрым движением выхватив из рук матери свою главную драгоценность, бросился наутек. Убежать ему большого труда не составило – мать попыталась было его догнать, но ноги ее не слушались, однако куда идти и что делать дальше, Сайлас тогда не представлял. Понадежнее спрятав мешок, он до вечера просидел в роще, дожидаясь, пока мать уснет, а потом потрусил домой.
